— Ее здесь нет. Даже не знаю, где она.

— Зато я знаю, — говорит Бентон.

— Ладно. — Сказать, где сейчас моя племянница, муж не спешит. — Поработаю пока здесь, сделаю, что смогу, а когда приедешь, встречу внизу. — Я даю отбой и пытаюсь обдумать то, что сейчас случилось, не обижаясь на мужа.

Ни удивления, ни особого беспокойства Бентон не выразил. И встревожился он не из-за моего открытия, а из-за того, что я могла кому-то о нем рассказать. Все это лишь подтверждает мои первоначальные догадки. Возможно, не я одна пытаюсь докопаться до правды. Возможно, я лишь последняя в этом списке, и остальные не хотят, чтобы я что-то узнала. Ситуация довольно неожиданная, хотя и небеспрецедентная. Размышляя об этом, я выполняю указания Бентона: очищаю кэш, чтобы посторонний не смог узнать, что же я искала в Интернете. И кстати, кто попросил меня об этом, Бентон или агент ФБР? С кем я разговаривала?

На часах около девяти, и большинство моих сотрудников уже на месте, не считая тех, кто воспользовался выпавшим снегом как предлогом, чтобы остаться дома или найти более интересное занятие, например, покататься на лыжах в Вермонте. Я вижу паркующиеся машины и выходящих из них людей. Некоторые направляются к задней двери, но большинство предпочитают главный вход и каменный вестибюль с устрашающими рельефами и флагами, избегая унылого прибежища мертвых на нижнем уровне. Эксперты редко встречаются с клиентами, чьи телесные жидкости и одежду им приходится изучать. И вот наконец я слышу, как открывает дверь соседнего офиса мой администратор, Брайс.

Я убираю лист промокательной бумаги в чистый конверт и отпираю ящик стола, чтобы собрать другие вещи, стараясь не думать о том, что видела на сайте, и о том, сколь изобретательны люди в своем стремлении причинить вред другим живым существам. И все это только ради того, чтобы выжить, обычно говорят они, защищаясь. Но, говоря откровенно, чаще всего это делается не ради собственного выживания, а ради умерщвления кого-то еще; все дело в ощущении власти, которое дает возможность ломать, калечить и убивать. Это ужасно и отвратительно, и я уже не сомневаюсь в том, что именно случилось с человеком из Нортон’с-Вудс. Кто-то подошел к нему сзади и ударил в спину инжекторным ножом, вогнав в него заряд сжатого газа, и если этим газом был CO2, то никакая экспертиза ничего не даст. Двуокись углерода присутствует повсюду, и в самом воздухе, которым мы дышим. Передо мной то, что показала компьютерная томография: темные карманы воздуха, ворвавшиеся в грудную клетку. Что он чувствовал? Как ответить на вопрос, который задают чаще всего?

Он страдал?

Правильно было бы сказать, что этого не знает никто, кроме умершего, но я всегда отвечаю — нет, не страдал. Наверное, он что-то почувствовал. Понял, что с ним происходит нечто ужасное. Он оставался в сознании недостаточно долго, чтобы испытать агонию последних минут жизни, но он ощутил тычок в спину и нарастающее давление в груди, когда все органы вдруг подверглись разрушению. Возможно, в самый последний миг он успел понять, что умирает… Я останавливаюсь. Запрещаю себе думать об этом, представлять, потому что ничего уже не исправишь. Я только расстроюсь, а в таком состоянии ничем не смогу ему помочь.

Я — беспомощна и бесполезна, если дам волю чувствам. Так уже было, когда я ухаживала за отцом и научилась загонять вглубь эмоции, стремившиеся наружу, словно отчаявшееся, пытавшееся выбраться из меня существо. «Меня очень тревожит то, что ты узнала, моя маленькая Кэти», — говорил отец. Мне было двенадцать, а он, высохший как скелет, лежал в задней комнате, где всегда было слишком тепло, где стоял запах немощи и хвори и куда свет проникал через щели в ставнях, которые я в последние месяцы держала закрытыми. «Ты узнала то, что не должна была знать, особенно в твоем возрасте, моя малышка Кэти», — говорил он мне, когда я перестилала под ним постель. Я научилась обмывать его, чтобы не было пролежней, и меняла под ним белье, передвигая казавшееся полым и мертвым тело, в котором жил лишь огонь болезни.

Я бережно перекатывала отца на бок, удерживая его одной рукой и прижимая другой к себе, потому что в конце он не мог уже ни подниматься, ни даже сидеть. Врач сказал, что у него последняя стадия миелоидной лейкемии, и он был слишком слаб, чтобы хоть как-то мне помогать. Иногда, облачившись в защитную одежду и глядя через защитные очки на то, что ждет меня на стальном столе, я вспоминаю отца и ощущаю его присутствие в моей жизни.

Я заполняю бланки запросов на лабораторные анализы, которые предстоит подписать экспертам. И поднимаюсь из-за стола.

После короткого стука я открываю дверь в офис Брайса.

Наш общий вход находится как раз напротив двери моей ванной, которую я почти всегда оставляю слегка приоткрытой. Обе двери стальные и одинаково серые, что не раз вызывало путаницу: я заглядывала к Брайсу, собираясь сделать кофе или умыться, и попадала в туалет, когда хотела передать ему какую-то бумагу. Сейчас мой администратор сидит за столом, в офисном кресле. Пальто он уже снял и повесил на спинку стула, но дизайнерские солнцезащитные очки еще на носу. Нелепые и огромные, они как будто нарисованы толстым темно-коричневым карандашом. Отъехав от стола, Брайс сражается с парой «снегоходов» марки «L.L.Bean», выбивающихся из тщательно подобранного ансамбля, состоящего сегодня из темно-синего кашемирового блейзера, узких черных джинсов, черной водолазки и кожаного ремня ручной работы с большой серебряной пряжкой в форме дракона.

— Меня не беспокоить, буду на телефоне, — говорю я, как будто никуда и не уезжала и провела здесь все последние шесть месяцев. — Потом мне нужно будет отъехать.

— Кто-нибудь объяснит, что здесь вообще происходит? И кстати, босс, с возвращением. — Брайс смотрит на меня через большие темные очки, скрывающие его глаза не хуже любой маски. — Те машины на стоянке, что это за сюрприз? Я-то знаю, что ничего такого не заказывал. Нет, я, конечно, не против их присутствия, но ведь сейчас они здесь не из-за меня? Не знаю, кто это такие, но, когда я подошел к одному и вежливо попросил объяснений, а заодно и подвинуть задницу, чтобы я мог занять свое место, он… как бы это сказать… повел себя недружелюбно.

— Это из-за вчерашнего утреннего дела…

— А, так это из-за него? Что ж, ничего удивительного. — Лицо моего администратора проясняется, как будто я сообщила какие-то хорошие новости. — Так и знал, что здесь что-то важное. Но он ведь умер не у нас, ведь правда? Пожалуйста, скажите, что вы не нашли ничего такого, ничего ужасного и возмутительного? Или, боюсь, мне придется прямо сейчас начать поиски новой работы и предупредить Итана, что мы не сможем купить то бунгало. Уверен, вы уже во всем разобрались и выяснили, что здесь произошло. Вам ведь и пяти минут достаточно.

Брайс стаскивает второй ботинок и отодвигает оба в сторону, а я лишь теперь замечаю, что он поменял прическу и сбрил бородку и усы. Крепко сбитый, Брайс не поражает внушительным телосложением, но он далеко не слабак. С бородкой и усами он был совсем другим, и в этом, возможно, весь фокус: стать кем-то иным, сменить облик, приобрести мужественность и силу, вроде как Джеймс Бролин[46]. Тогда тебя начинают побаиваться и воспринимать всерьез, как, например, Вольфа Блитцера[47]. У моего администратора и верного помощника много знаменитых вымышленных друзей, о которых он говорит легко и непринужденно, будто, поймав на большом телеэкране и сохранив на ТиВо[48], их можно сделать такими же реальными, как и ближайших соседей.