боишься, что я «посерею». Напротив, я столько узнала за год жизни здесь, сколько бы не узнала и за двадцать, живя дома.

Теперь относительно продления моей прописки. Мы посоветовались с Андреем и решили, что продлевать прописку не надо. Я должна жить здесь. Птенцы не возвращаются в свои гнезда, они должны строить новые. И не надо меня уговаривать. Я уже не та беспомощная девочка, что удрала от мамы на край света. И еще, подумай сама, как это будет выглядеть со стороны, если я продлю ленинградскую прописку, ведь это значит — подготовить путь к отступлению, заранее приготовить окопчик на случай позорного бегства? Нет, так не годится! Мое место здесь, рядом с ним, навсегда, куда бы нас ни забросила судьба. Я нужна ему и счастлива, что могу осчастливить любимого человека.

Я сейчас в Петропавловске у его матери, удрала на пару дней к своему дорогому и застряла из-за непогоды. А он ушел в море. Но это уже последний рейс. Сейнер встанет на ремонт, и я к нему переберусь в Петропавловск, или, как здесь зовут этот город, в Питер, и тогда уже всю зиму будем неразлучны. Я очень без него скучаю. И когда Андрея нет, мне особенно не хватает тебя. Ведь мы уже почти два месяца женатики. Счастливы. И оба мечтаем о ребенке. Ты пишешь: «Ни в коем случае». Но как же так? Если мы с ним оба мечтаем!

Больше писать тебе о нем не буду, видимо, письма дают очень туманное представление. Но, чтобы тебе знать, достаточно того, что я люблю его не с закрытыми глазами. Я его не выдумала. Это у меня раньше бывало — придумывала, но сейчас этого нет! И не обольщаю себя и не обманываю тебя, — мне бывает с ним нелегко, у него свои взгляды, свои привычки, он не очень культурен — «бытие определяло сознание», — но теперь будет мое бытие. Возможно, мне трудно, но я не слабая. Верю, у нас все будет хорошо. Верь и ты!

Целую тебя, твоя Катя.

РАССКАЗЫ

ТУДА И ОБРАТНО

Три дня пил старый, на четвертый, обалдевший от перепоя, ни с того ни с сего набросился на свою старуху и стал бить. Поставил под глазом чугунный фонарь, изрядно синяков и напоследок выгнал из дому. После чего завалился спать.

Шла весна. Только-только начинался апрель. Степанида от холодка укрылась в затишке. Она уже поотдышалась и теперь удрученно думала о себе. За последнее время совсем осатанел старый. Вся причина в вине, конечно. Так не пей, не пей. Мало ль его, все не вылакаешь. Да где там…

Глаз медленно заплывал. Степанида прошла к бочке, в которую набирала воду для скотины, намочила конец платка и приложила его к глазу. Приятная прохлада поутишила боль, и Степанида, прерывисто вздохнув, снова задумалась о себе… Добро бы, за что наказывал, а то так вот — за здорово живешь. Того и гляди, прибьет насмерть. Ничего, что старый да одноногий. И когда конец этому? Зверь зверем стал. А что она плохого ему делает? Ничего. И как жить дальше? И слова не скажи. Дуролом дуроломом… Раньше-то таким не был, а теперь как с ума посходил. И без праздника праздник. А проснется — мрачнее тучи. И раньше пивал, да не так… Как жить, как жить? И просвету не видно…

Подумав о себе, Степанида стала думать о сыновьях. Как они там? Младший далеко, на КамАЗе. Там женился, там и живет. А старший обосновался поблизости, всего в десяти километрах, в колхозе «Красный партизан». А что проку, хоть и поблизости? Наезжает редко. Ну, да это из-за невестки. Уж больно нелюбезна. Подумав о сыне, Степанида посветлела — неплохо бы у него какое время пожить. И тут же осенило ее — не только пожить, а насовсем остаться. Не выгонит. Все мама родная. Да и много ли ей надо? Кусок хлеба да миску молока… Надо уходить. А чтоб невестка была поласковее, следует ей подарочек принести. И Степанида стала думать, что бы такое ей взять с собой. Но сколько ни перебирала, все было не то, что могло заинтересовать невестку. И тогда надумала — привести к ним корову. Это ничего, что у них своя, и Волнушка будет не помеха. А что Волнушка принадлежит ей, так об этом и вопроса нет. Не его же, старого пьяницы. Сена и то по инвалидности не накосил. Все сама. И пасла в очередную смену сама. Ему-то где? Вся забота на ней лежала. А он только и знал, что свое пилорамное дело. Ну, по дому что, а так все на ней. Зато и рученьки, и ноженьки гудут. Так что неча обижаться на меня, Николай Николаич, за Волнушку. Не тобой она вспоена, вскормлена. Не-ет, не тобой…

Так думала Степанида и все больше набиралась решимости уйти к сыну. И когда вконец поняла, что только так и надо сделать, решительно прошла в хлев, отыскала веревку, накинула ее петлей на рога Волнушке и, скормив кусок хлеба, вышла с ней на дорогу.

Был глухой час ночи. Но уже на востоке начинала по-весеннему алеть предрассветная заря. Сонно журчали ручьи, чтобы с пригревом солнца запрыгать, вбирая последний снег. В небе скатывалась на свой холодный закат истаявшая луна. От ее мертвенного света все казалось застывшим, и, может, на нее глядючи, где-то на краю деревни тоскливо выла собака.

Выйдя на дорогу, корова, как бы в недоумении, остановилась, не понимая, куда в такую рань ведет ее хозяйка. Но Степанида легонько ее похлопала, потянула за веревку, и Волнушка послушно пошла.

Только раз оглянулась Степанида: не всполошился ли старый да не кинулся ли за ней, но пусто было позади, и Степанида успокоилась. За ночь от ветра и легкого заморозка дорога подсохла, и шагать по ней было хорошо. И сами собой снова потянулись нерадостные думы.

«Господи, — думала она, — за что такая мне дадена мука? Чего такого плохого я