Если человек этого хочет, то это садист, думает она, кладет паспорт, закрывает сумку, берет ее в руку, обходит его и выходит из квартиры, вызывая одновременно такси.

Стокгольм сквозь стекла машины. Давно она там не была.

Ребекка засыпает в самолете, тридцать пятый ряд из тридцати пяти, место у окна, за капризничающими детьми. Она была вынуждена сдать в багаж сумку со всем тем, что она собрала в Каролинской больнице. Скальпели, шовный материал, препараты для наркоза, стерильные компрессы, антибиотики, медицинский спирт, складной штатив для капельницы, сами капельницы, плазма крови, хладагенты, масса всяких лекарств, зеленая стерильная операционная простыня, халат. Когда она паковала все это, то поняла, что она не знает, насколько тяжело Тим ранен, жив ли он еще, в какое место его ранили, но все это не имело значения, она должна туда попасть, сделать все, что она может. Она поздоровалась с коллегой по дороге в операционную, но он вроде и не подумал, как это странно, что она там была в такое время.

Шум громче детских криков, сон несет с собой кошмары, которые она не хочет видеть. Как Тим лежит на песчаной поляне густого тропического леса, машет ей, чтобы она подошла, но она стоит на краю леса, корни деревьев обвивают ее ноги и не дают ей сдвинуться с места, она не может вырваться. А Тим широко раскрывает глаза, смотрит в потолок вагончика, хочет пить, температура вывела из организма всю жидкость, шарообразное лицо, дружеские глаза и бутылка у его сухих губ.

Вода холодная. Он пьет жадно, взахлеб, хочет, чтобы голова как следует закружилась, тогда, быть может, Эмма придет к нему. Но он снова засыпает, и сон этот – лишь тонкая ледяная пленка между ним и бодрствованием. Он чувствует, что Май Ва рядом, слышит, что она рассказывает ему какую-то историю о ребенке, с которым она хотела бы встретиться, которого она родила в какой-то больнице в Шэньчжэне и продала в Швецию, вынуждена была из этих денег дать взятку властям провинции, она рассказывает об изувеченном теле на железнодорожных путях возле Мадрида, ее муж покончил с собой, говорит, что она не такая старая, как он думает, рассказывает, что ее дочери девятнадцать лет, что один китаец разыскал ее в Стокгольме, она изучает моду, будет учиться шить собственные куртки, а не чужие на фабрике без окон, и Май Ва говорит, что она сделала самое ужасное, что мама может сделать: продала своего ребенка. Теперь она искупает это, ухаживает, спасает, и говорит: «И когда ты позвонил, мистер Тим, то я приехала. Само собой».

Он горит, он весь горит, и шасси самолета ударяются об асфальт на полосе, на острове, и Ребекка ждет сумку, азиатка прислала карту, она не решается брать туда такси, кто знает, что и кому может рассказать шофер, поэтому она возьмет машину напрокат, это надежнее.

Вокруг нее уставшие пассажиры. Спящие дети на руках родителей. Растрепанный блондин в салатовом пиджаке, элегантный господин, сидевший в первом ряду, и она вспоминает тонкие шоколадки After Eight с ментолом, пятна от шоколада, узор из коричневых листьев на ковролине в отеле Okura в Осаке, где она была на конференции и где зарубежные коллеги, как она услышала, расспрашивали о ней, смотрели на нее с состраданием, и она уехала из Осаки и Японии на пять дней раньше, чем планировалось. Не было сил терпеть их жалость, не было сил ехать домой, поэтому она поселилась в гостинице аэропорта Radisson Sky City и выехала оттуда только тогда, когда Андерс уже ждал ее дома.

Здесь потное тепло, наконец-то движется лента с прибывшим багажом, а вдруг моего багажа нет, тогда Тим умрет, но тут из дырки в стене выезжает ее сумка, она пролезает вперед, хватает сумку и бежит к красному окошечку фирмы AVIS, we try harder, so try fucking hard to rent me a car[151].

Что-то говорит ей, что надо торопиться, так срочно еще никогда не было, она слышит его хрипы, когда он пытается дышать.

Но это трудно, так трудно. Как будто кто-то тянет его легкие вниз, к грязному дну, где мертвецы лежат грудами, голые, с открытыми глазами, но он старается изо всех сил. Ему удается вдохнуть немного воздуха, он чувствует, как работает сердце, как усталый конь на поле, попавшем в опалу у дождя. Кто-то держит его руку, крепко держит, сжимает каждый раз, когда он делает вдох, чтобы добавить ему сил, вдохнуть еще несколько миллилитров воздуха. Приходи скорее, ты должна прийти скорее, руль холодит ее пальцы, она едет по навигатору, в ночь Мальорки, в пригороды, по маленьким дорогам, огороженным белыми стенами от черных полей. Она рассчитывает, что вся аппаратура в машине показывает правильные данные, ей хочется ехать быстрее, но она сдерживает себя, она должна доехать. Если она не доедет, то все зря, всему конец. И Тим видит сам себя сверху, черную голову Май Ва, ее руку на его руке, попугайчиков на простыне, ставших серыми в свете настенной лампы вагончика, попугаи издают странные звуки, ап ап да да, энчилада, мескаль, обещай, снежинки, круассан, и яркий слепящий свет в окно, и он видит Ребекку.

Но не Эмму.

Не хочу видеть ее здесь. Хочу.

Что-то рвет его на части, он больше не может сопротивляться тому, что тянет его легкие вниз, растягивает их так, что никакой воздух никогда больше не сможет их наполнить.

Азиатка выходит из автодомика. Держит ладонь, чтобы ее не слепили фары. Она одета в блестящие желтые короткие брюки и лиловый рабочий халат.

Кто она такая? Как Тим попал сюда к ней? Ей лет пятьдесят пять, как минимум, или она моложе, преждевременно состарилась, Ребекка выключает фары и мотор, выходит, жмет женщине руку, называет себя.

– Я бывшая жена Тима.

– Май Ва. Акупунктура. Иглотерапевт. Тим пришел ко мне, болела спина. Тим хороший человек. О’кей?

О’кей.

– Где он?

Май Ва показывает на автодомик. Ребекка видит посадки, подсолнухи, поднимающиеся к горам, небо над ними, слабо освещенное звездами, будто они все попрятались за тонким желтым экраном. Это огород. Лампочка на стене автодома светит в ночи, и огненосные щелкуны – светящиеся жуки танцуют над чем-то, похожим на цветную капусту.

– Он жив?

Женщина кивает.

– Спешить.

Ребекка достает сумку с лекарствами и медицинскими приспособлениями, идет за женщиной в автодом, в нос ударяет запах тела, из которого уходит жизнь. Этот запах она знает, встречалась с ним иногда в операционных, послеоперационных палатах, в отдельных палатах хирургического отделения, где умирают люди, которым никто больше не может помочь. Это даже не запах, а скорее ощущение изменений, которые происходят в выделениях человека, что-то, что шепчет окружающим, что скоро конец. Она видит его, слышит его тяжелое дыхание, еще не короткое, слава богу, видит промокшую повязку на его боку. Она садится рядом, шепчет:

– Я здесь, Тим. Я уже здесь.

Он открывает глаза, но не может сконцентрировать взгляд на ней. Она хочет шепнуть ему, чтобы он экономил силы, они ему понадобятся.