для войны». И репетиции опять становятся полнокровными, правда, с опозданиями: ночи тревожные, иногда бессонные.

И я стал после репетиций уезжать на дачу к Владимиру Сергеевичу Володину, за шестьдесят километров от Москвы, но и там было не намного спокойнее; именно там немецкие летчики, которых отгоняли от Москвы, делали разворот для второго и третьего заходов, пытаясь сбросить на столицу свой груз, и казалось, что именно над твоей кроватью самолет мерзко визжит и вот-вот плюнет бомбой.

Так, работая урывками, мы выпустили спектакль. Это был первый в Москве театральный отклик на тему Великой Отечественной войны. И когда во время спектакля объявляли воздушную тревогу и всем полагалось перейти в убежище, публика постоянно кричала:

— Продолжайте! Не надо уходить! Пожалуйста продолжайте! Просим!

А мальчишки сверху неистово свистели…

Как-то днем пришел к нам в театр молодой летчик-офицер и пожаловался, что вот он сам в войне участвует, а попасть на нашу пьесу об этой войне не может, никогда билетов в кассе нет, а ему нужно. И конечно, два! Я послал в кассу за бронированными билетами и, когда, прощаясь, назвал ему свою фамилию, он назвал свою: Талалихин.

Тала-ли-хин??? И уйти ему уже не удалось! Не пустили. А как же?! Первый герой войны, которого мы видели!

— Талалихин!

И артисты перестали репетировать…

— Талалихин!

И музыканты побросали инструменты…

— Талалихин!

И кассирша закрыла кассу, контролерши сбежали от ворот — всем хотелось посмотреть того, кто оборонял их и бил гитлеровцев в московском небе!

Окружили его.

— Смотрите, какой молодой! Совсем мальчик, а уже Герой Советского Союза!

— А почему герой? Что он сделал?

— Таран сделал!

Зажали в кружок Талалихина и не отпускали, пока он не рассказал подробно о своих полетах, не объяснил, что такое «таран», и не заверил, что гитлеровцы в московском небе летать не будут. Тогда его отпустили, и он, прихрамывая и улыбаясь, ушел, держа в кулаке два билета и сдачу. Но по дороге перехватил его главный администратор, отнял билеты, возвратил деньги и дал пропуска в ложу. Не думали мы тогда, что скоро будем оплакивать героя…

И все же, хотя московское небо надежно охранялось барражирующими днем и ночью самолетами, театрам было предложено эвакуироваться.

Незадолго до этого в «Крокодиле» была помещена карикатура: воз, в который были впряжены вместо лебедя, рака и щуки Ярон, Александров и Алексеев; они тянули воз в разные стороны… Да, творческие тенденции первого актера, главного дирижера и главного режиссера далеко не во всем были схожими, и, когда театр эвакуировался в Сибирь, Ярон с группой единомышленников остался в Москве, а я решил уехать пока в Ташкент, а там — видно будет.

Кажется, малейшие подробности этих дней врезались в память.

В пять часов утра 16 октября мы с моим соседом, Александром Абрамовичем Менделевичем, насовали в грузовик все, что казалось необходимым в дороге и что уж очень жалко было бросать на произвол судьбы, и поехали на Казанский вокзал.

Странное и скорбное зрелище представлял собой этот вокзал. Казалось, вся театральная Москва собралась под его сводами. Позже мы видели всякие картины, но тогда очень уж суровым и жестоким казался вид этой актерской массы, которую сейчас, как перекати-поле, ветер подхватит и понесет куда-то… И может быть, иссушит… Горькое это было зрелище…

* * *

…На полу шелковое одеяло. Кто-то только что постелил на нем чистую простыню… И другой кто-то тут же прошелся по ней грязными ногами… Из бидона течет-течет молоко на рассыпавшиеся ноты, а посреди всего этого — первый советский композитор… Стоит и не знает, как унять, как накормить, как держать ребенка, который плачет, захлебывается у него на руках.

И это ранним утром… А часы ползут…

Оптимисты спорят с паникерами.

— Ну что ж… отгонят немцев, и вернемся…

— Когда еще…

— Что там «когда»! Не может Москва жить без театров.

* * *

— Я, знаете, фарфор не упаковала. Но даже не плакала: это муж собирал… А вот ковер у нас в столовой остался… Я над ним ревела: двенадцать на восемнадцать!

— А мы с жинкой все с собой взяли!

— Ну-у? Вас предупредили заранее?

— Тогда же, когда вас.

— Как же вы успели все запаковать?

— А мы детишек под мышки — и все, ха-ха-ха!

— Вам хорошо смеяться, когда у вас ничего нет. А у нас столько вещей, что страшно подумать…

* * *

— Что вы мне: «скоро отгонят…» У Гитлера заводы всей Европы, у него…

— Вы рассуждаете, как дилетант…

— А вы профессионал! Военную академию окончили — имени Станиславского…

— А вы паникер!

— Я паникер?! Да вас еще в театр не пускали, когда я уже героев играл: и Кина, и короля Лира, и Гамлета! А он мне — паникер!

— Пойдем, я тебя просила не вступать в дискуссии, у тебя сердце… Пойдем…

* * *

— Това-ри-щи! Состав подан! Пожалуйста, без сутолоки! Без спешки! Пока все не сядут, состав не отойдет!

Все зашевелилось… И хотя администраторы, директора, председатель Комитета по делам искусств — все уговаривали, все-таки спешка, почти паника, поднялась… Все, что распаковали и разложили, все стали бросать в кучи, заталкивать в чемоданы, увязывать в узлы…

…Скорей… скорей… скорей… На перрон!

— Ничего не видно… Где поезд?..

— Скользко как… Ой, лужа!.. Где поезд?

— Господи, мрак какой… Снег сверху, сбоку… мокрый. Бррр!

— Где поезд?

Столпотворение вавилонское во тьме кромешной, но неистребим оптимизм и жизнестойкость русского человека: едва успели отъехать и рассесться, еще не отдышались, а уже в одном углу смеются, в другом тихонько поют, в третьем едят.

Я в одном вагоне с балетными… Хорошо — люди молодые, веселые, ныть не будут. И действительно, по целым дням звенели голоса молоденьких танцовщиц. Присматривался я к ним — ни одной знакомой. Меж тем я прежде знал балетных артистов Большого театра, со многими был в приятельских отношениях, и мне были знакомы их интересы, уровень развития, их вкусы и образ жизни.

А вот эти щебетуньи мне совсем не знакомы.

Стал прислушиваться. Девушки как девушки — танцульки: тридцать два фуэте, шестнадцать фуэте, не вышел арабеск, туфли слишком твердые, дирижер не тот темп дал, антраша сиз, антраша катр, и т. д.

Эге, думаю, в наше время, конечно, редко кто слышал про Шопенгауэра и Канта, далеко не все читали Достоевского и Флобера, но Тургенев, Мопассан, Пушкин или, на худой конец, Пьер Лоти, Эжен Сю интересовали воспитанников императорского балетного училища при Большом театре. А вы? С утра до вечера фуэте и арабески?

И огорчился я за молодое поколение…

К вечеру устали, угомонились. Старшие улеглись на свои места и дремлют. В том числе