смотрят даме вслед и спорят: один уверяет, что, судя по фигуре, ей 23 года, другой — что 35… И вот дама вновь появляется, но уже с открытым лицом, и оказывается, что ей… минимум 23 и 35 вместе! Общий конфуз…

Первая трехактная комедия Николая Робертовича была написана тоже для нашего театра. Называлась она эксцентрично: «Шестиэтажная авантюра». И поставил я ее не просто, «по-человечески», а как тогда требовала мода: действующие лица спускались на сцену с потолка, скатывались по канату из-под крыши через весь партер, свет шел не из рампы, а вырывался из кубов, разбросанных по сцене вместо стульев. (Стульев не было, они устарели, как заявил Борис Эрдман.) Но играли актеры нормально, и публика много смеялась и над текстом, к удовольствию Николая, и над декорацией, к возмущению Бориса!

Когда окончился этот сезон, Григорий Маркович Ярон перешел на работу в Мюзик-холл, а без веселого актера, первоклассного комика-буфф театр наш существовать не мог. И мы пригласили Владимира Хенкина. Я сейчас же ввел его в «Людовика …надцатого». Сыграл он роль блестяще и во многом иначе, чем Ярон. Было очень интересно наблюдать, как две яркие индивидуальности по-разному лепили образ. Казалось бы, Ярон комик-буфф и Хенкин комик-буфф, оба в одной и той же пьесе, в одних и тех же местах вызывают смех и, если хотите, одинаковое количество смеха; а какие разные, иногда противоположные образы вырисовываются у них!

У Ярона Флюс — алчный мещанин и хитроумный апологет мещанства, и живет он с оглядкой, иронически и с хорошо скрытой злобой относится к советской действительности; он старается половчей приспособиться к ней, раз уж нет возможности избавиться от нее. А хенкинский Флюс тоже мещанин, тоже алчный, но беззлобный и смеется, скорее, над самим собой, претерпевающим неудобства при Советской, не такой уж плохой власти! Глубже пахал, конечно, Ярон: его рисунок был сатиричнее.

Отлично сыграл Хенкин муллу в пьесе «Чайхана в горах», а Ярон — извозчика в обозрении «Чудеса XXX века», но очень, очень скоро выяснилось, что все-таки Хенкин не в своей тарелке в оперетте, а Ярон не в своих санях в Мюзик-холле; и Владимир Яковлевич перешел в Театр сатиры, а Григорий Маркович вернулся в Театр оперетты, к полному удовольствию этих театров, зрителей и персонально Ярона и Хенкина!

Поставил я еще несколько спектаклей, одни с успехом, другие без оного (в числе последних — свою новую музыкальную комедию «Певец из завкома»), и борьба за следующий этап создания советской оперетты — за музыку веселую и умную и за комедию умную, легкую и в сюжете и во всех репликах и остротах, — борьба нового со старым продолжалась.

Но с 1933 по 1939 год она продолжалась без меня — я в эти годы руководил драматическим и оперным театрами в Карелии.

ГЛАВА 14

ДЛЯ ТЕХ, КТО В ТЫЛУ

В 1939 году я вернулся в Москву и ставил одновременно два концерта-спектакля в двух эстрадных оркестрах: Леонида Утесова и Виктора Кнушевицкого.

К тому времени народилось много вульгарнейших джазов и джазиков, и слово «джаз» становилось одиозным.

Эстраду заполнили скверные образцы американской джазовой музыки, бездарно, халтурно приспособленные, аранжированные, переложенные, русифицированные, даже… «советизированные». И конечно, подлинно художественные коллективы спешили отмежеваться от этого направления.

Утесов — убежденнейший пропагандист советской песни, но как артист, конечно, комик. Ох, если бы эти строки когда-нибудь попались ему на глаза — кончилась бы наша дружба! Он считал себя «лириком, не лишенным чувства юмора», а мне кажется, что он все-таки был «комиком, не лишенным чувства лирики». И вот, будучи комиком (все-таки условимся, что так!), Утесов искал в своих программах ту дозу серьезности, которая превращала шалость в игру ума, бездумное озорство — в умную иронию.

Виктор Николаевич Кнушевицкий — один из самых лучших в Советском Союзе оркестровщиков, прекрасный дирижер. В его джазовых программах основное место занимали крупнейшие классические композиторы, но при всей своей музыкальной серьезности он тянулся и к легкой, веселой музыке.

В программах «Джаз-оркестра под управлением Леонида Утесова» меж веселых и лирических песен проскальзывали и «Муки любви» Крейслера и «Тихий Дон» Дзержинского, а в «Джаз-оркестре под управлением Виктора Кнушевицкого» наряду с произведениями Рахманинова, Крейслера и Чайковского звучали советские шуточные песни. Леонид Утесов искал в смешном серьезное, Виктор Кнушевицкий в серьезном — смешное. И находили!

В начале 1940 года однажды заехал ко мне Иван Семенович Козловский.

— Ты готов?

— Как — готов? К чему готов?

— Отчего ты такой бестолковый? Одет ты?

— Одет.

— Ну вот, там стоит моя машина, садись и поезжай в консерваторию.

— Зачем в консерваторию?

— Неужели не понятно? Я думал, ты умнее. Там идет «Орфей». До свидания.

Приблизительно в таком стиле Иван Семенович всегда вел и ведет свои деловые разговоры (конечно, с друзьями). Это, кажется, единственный тенор, который хотя и закутывает горло на улице, но не ведет тенорового образа жизни: не слишком нянчится со своим голосом, своим поклонницам на улице не улыбается, а отбивается от них… И вечно он что-то придумывает: если Козловского приглашают в концерт, то никогда не известно, как он будет петь — с одним ли пианистом, с двумя ли гитаристами или вместе с ним на сцену вывалится ансамбль экзотических или целый оркестр русских народных инструментов.

Беспокойная душа Ивана Семеновича не могла мириться со скучной и однообразной для тенора певческой обстановкой в Большом театре: петь из года в год все те же партии — та ли деятельность, которой жаждет его творческая натура? Нет! Если Козловский будет только петь в Большом два раза в месяц Владимира и один раз — индийского гостя, то кто и где познакомит советского зрителя с глюковским «Орфеем» и с «Вертером» Массне? А кто протопчет дорожку для оперы молодых советских композиторов? И Козловский организует оперу «en frac» — в концертном исполнении.

Через несколько дней после того «делового разговора» он повез меня за город, и там во время двухчасовой прогулки наконец выяснилось, зачем я должен был срочно знакомиться с его ансамблем. Иван Семенович загорелся новой мечтой — создать советскую комическую оперу — и предлагает мне осуществить постановку первой такой оперы: «Возвращение Дон-Жуана» Г. Крейтнера.

— Ты не пугайся, — «успокоил» меня Козловский, — будешь и режиссером и автором.

— Как — автором? Ведь уже написано!

— Написано, но не все и не то.

— Не понимаю.

— При твоих умственных способностях в этом нет ничего удивительного. Они написали, но надо доделать и переделать, и это будешь делать ты. Завтра я тебя познакомлю с авторами и композитором, и если хватит у тебя умения и терпения — ставь.

— Если у меня