«Нет, не развратничать! Ты не понял. Рим теперь изменился! Он теперь не такой, как в древние времена. Древняя любовь, что бы о ней ни писали, была грубой и примитивной. Женщиной удовлетворяли себя как дешевым вином или кашей из полбы. Верность была, но от бедности, от почти беспрерывных войн, от тяжелых земельных работ, которым предавались даже патриции… Слава богам, этот Рим давно канул в Лету. Ты сам его изменил, учредив мир, одарив нас сирийскими благовониями и одеждами, азиатским золотом и серебром, греческой ученостью и поэзией! Ты кровавый век Марса сменил просвещенным веком Аполлона. Ты, Цезарь, подарил нам новую любовь: утончённую и свободную, какая только и может быть в новом нашем Отечестве! Я эту любовь в силу своих скромных способностей пытался изобразить. И с ее помощью воспеть тот Рим, который ты заново создал, упразднив древнее убожество, старое полускотство, грубое насилие мужчины над женщиной и лицемерное целомудрие женщины перед мужчиной!»

Август молчал. А Феникс, избегая смотреть на него, весь сосредоточенный на своем жаре, говорил торопливо и возбужденно, боясь, что если его прервут и он замолчит, то охвативший его жар угаснет и он, Феникс, снова одеревенеет.

«Хочешь остановить меня? Останавливай! — продолжал Феникс. — Но прежде останови ателланы и мимы. В них любовь всегда соединяется с бесстыдством. В них распутник выступает в щегольском наряде, а якобы умные жены изменяют как бы глупым мужьям. Женщины, дети и даже сенаторы смотрят на эти безобразия. И если жена по-новому обманывает мужа, то театр ей рукоплещет…Ты сам иногда присутствуешь на этих представлениях. Не просто присутствуешь — ты их устраиваешь и оплачиваешь из своей казны это безобразие, эту насмешку над добродетелью и призыв к разврату!»

Жар теперь охватил Фениксову грудь, и Феникс воскликнул: «Запрети, говорю, ателланы и мимы! А после прикажи запретить амфитеатры, где зрелище смерти возбуждает ярость и похоть! Закрой цирки, где юные римлянки, болея за любимого возничего, в трепете за него и в сладострастном желанье победы прижимаются к сидящим с ними рядом чужим мужчинам, иногда иностранцам! Праздники отмени! Флоралии, например, на которых нашим строгим матронам приходится лицезреть раздетых девок, готовых за грош всех без разбора любить!»

По шее жар подступил к подбородку и стал жечь губы. И Феникс почти стихами заговорил:

«Есть ли место святее, чем храм? Но и храм представляет опасность для женщин. Вступят, скажем, к Юпитеру в храм и сразу припомнят, скольких женщин и дев он в матерей превратил… Храмы тоже придется закрыть: Юпитера, Марса, Меркурия, Аполлона, Венеры — в первую очередь!»

Август наконец прервал молчание и глухо произнес:

«Я понял, почему они избрали тебя своим поэтом».

Феникс, как он потом признавался, этой фразы не успел понять. Потому что, услышав голос принцепса, поднял взгляд и увидел, что в голубизне Августовых глаз появились красные огненные точки, от которых будто порозовели, но болезненными пятнами, бледные щеки Цезаря. И он теперь похож на какую-то хищную птицу, больше всего — на ястреба. Ястреб этот уперся Фениксу в лицо и словно раздумывает, куда лучше клюнуть: в лоб, в переносицу или сразу в глаз. А жар теперь переместился Фениксу в голову и там как бы весь сосредоточился, отупляя и смешивая мысли. И из этого тупого смешения вдруг выскочили совершенно неожиданные слова:

«Да, ты прав. Всё это мерзость, что я написал. Но я сам себе уже давно мерзок. Я, видимо, от этой мерзости хотел освободиться, излить ее».

Феникс, как он утверждал, сперва произнес эти слова и лишь затем осмыслил то, что высказал, так как слова предшествовали мысли и у него, у Феникса, не было намерения их высказывать. Они сами будто выплеснулись из него. И с ними как бы истек жар и вместе с ним — остатки одеревенения.

Огненные точки во взгляде Августа еще ярче вспыхнули. Но глаза перестали целить в лицо. Как это бывает у птиц, они стали мгновенно взмаргивать и, моргнув, смотрели то поверх тебя, то вправо, то влево.

«Разве я не советовал тебе быть разборчивее с твоими друзьями?» — спросил Август.

«Я не сразу, но последовал твоему совету. От некоторых своих прежних приятелей… я от них отдалился», — ответил Феникс.

«От кого?» — моргнул и спросил Цезарь.

«Прежде всего от Юла Антония».

«Когда с ним расстался?» — Принцепс снова моргнул.

«Года два назад… Нет, три года тому».

«И с Гракхом не виделся?»

«Гракха тогда не было в Риме. Он позже вернулся».

«И ты с ним снова сошелся?»

«Нет. Я его избегал».

«Почему?»

«Потому что он стал встречаться с Юлом Антонием».

«Если ни с кем из них ты не встречался, то кто же тебе заказывал стихи?» — спросил Август и снова уперся колючим взглядом Фениксу в лицо.

Феникс принялся объяснять, что никто ему «Науку» не заказывал, что он по собственной воле написал три части поэмы, а теперь работает над новым небольшим сочинением, которое собирается назвать «Лекарством от любви». И в этом произведении…

Август не дал ему договорить. Цезарь спросил:

«А гимн Тутуне по чьей просьбе ты сочинил?» — Откуда-то из пояса принцепс достал свиток и протянул его поэту. Вернее, сначала протянул, а когда Феникс попытался взять его, отвел руку в сторону и бросил пергамент на стол.

«Я никогда не писал гимнов богам, — уверенно ответил Феникс, к пергаменту не притрагиваясь. — А тем более какой-то Тутуне, о которой впервые от тебя слышу».

«А этот грязный пасквиль на Венеру и Марса тоже не твоих рук дело?» — поинтересовался Август, выкладывая второй свиток.

«Нет, не моих», — решительно покачал головой Феникс, стараясь смотреть не в глаза Августу, а ему в лоб, потому что взгляда его выдержать было теперь невозможно.

«А эту мерзкую эпиграмму на моего зятя Тиберия?» — Цезарь третий свиток извлек из-под тоги и так резко кинул на стол, что свиток покатился и упал на пол.

«Никогда на глубоко уважаемого мной трибуна и консуляра Тиберия Клавдия Нерона я не писал никаких эпиграмм», — тихо, но твердо объявил Феникс.

«Нет, ты прочти сначала, а потом отрицай. Подними и прочти. Там стоит твое имя».

«Я подниму, если прикажешь, — покорно ответил Феникс и спокойно прибавил: — Но читать эту грязь не стану. Мне ее показывали. Стихи бездарные. А имя любое можно поставить. Чтобы очернить невинного человека».

«Невинного?! — громко и гневно произнес Август и следом за этим тихо и удивленно спросил: — Ты считаешь себя невиновным?»

«В том, что касается этого подлога, не только считаю, но и готов поклясться», — ответил поэт.

«А в чем не готов? В чем признаешься?» — быстро спросил Цезарь.

«Признаюсь в том, что долгое время дружил с консуляром Юлом Антонием. Что слушал его лживые рассказы о его отце, триумвире Марке Антонии, слушал его клевету на тебя и на твою жену Ливию, на Марка Агриппу, на Цильния Мецената, на других твоих соратников. Знал о его ненависти к тебе, несмотря на все благодеяния, которые ты ему оказал. Видел сальные взгляды, которые он бросал…»