Тут же быстро поехали. Конь оказался резвым.

Едва выехали за ограду, Феникс снова стал интересоваться, куда и зачем его везут.

Центурион на этот раз откликнулся: «Не трать силы. Мне нельзя с тобой разговаривать».

Тогда Феникс попросил центуриона хотя бы убрать сапог с его ноги. И эту просьбу преторианец выполнил.

У Марсовых ворот, которых они быстро достигли, реда остановилась. Центурион взял Феникса за локоть и вывел, почти вынес его из коляски.

От ворот отделился ликтор, судя по всему, их поджидавший, со своими прутьями в правой руке и с тусклым фонарем — в левой. Ликтор внимательно оглядел Феникса, светя на него фонарем, и сказал: «Следуй за мной».

Дальше они добирались пешком, по Фламиниевой дороге, мимо мавзолея Августа, в сторону Агриппова поля. Ликтор шел впереди, центурион сзади; Феникс, стало быть, посередке, словно под конвоем.

Феникса доставили в казармы Первой преторианской когорты. На всякий случай напомню тебе, что в те времена в Городе квартировали лишь три когорты преторианцев, Первая, Вторая и Пятая, и Первая, иногда называемая Северной, имела свою резиденцию в северо-западном углу Марсова поля.

Войдя в здание, шедший впереди ликтор направился налево, в сторону помещения преторианского трибуна. Феникс собирался проследовать за ним, но шедший сзади центурион положил ему на плечо тяжелую руку, развернул, больно ущемив металлическим налокотником, и, не снимая с его плеча руки, зачем-то подталкивая, повел в противоположном направлении, к каменному строению, состоявшему из выходивших во двор камер. В одну из этих узких и тесных камер центурион молча ввел-втолкнул поэта и запер за ним дверь, проскрежетав засовом.

В камере под запором, в полной темноте, переминаясь с ноги на ногу, так как сесть было не на что, а пол был грязным и мокрым, Феникс провел не менее часа.

Затем с новым скрежетом дверь отворилась, и уже не центурион, а ликтор приказал Фениксу следовать за собой.

Пересекли двор и вошли в трибуналий, но не в комнату трибуна, а в прихожую перед ней. В прихожей, у входа со двора, стояли два безоружных легионера-преторианца, а при входе в таб-линум трибуна, возле плотно закрытой двери — два вооруженных мечами солдата, по виду похожих на германцев, роста почти исполинского и с лицами устрашающе-окаменелыми. Ликтор велел Фениксу сесть на одну из скамей, стоявших вдоль стен.

«На левую или на правую?» — зачем-то спросил Феникс.

Ликтор нахмурился, пожал плечами и вышел.

Феникс сел на правую скамью.

Через какое-то время дверь из комнаты трибуна отворилась, и в прихожую вышел Фабий Максим.

Феникс вскочил и устремился навстречу другу.

«Фабий! Ну, слава богам! Зачем меня сюда привели?! Может, хоть ты объяснишь!»

Однако не успел сделать и нескольких шагов, как один из преторианцев схватил Феникса сзади за шиворот, а другой встал между ним и Фабием Максимом. А сам Фабий посмотрел на поэта так, словно никогда с ним не был знаком: сначала удивленно поднял брови, потом нахмурился. И, пройдя мимо Феникса, вышел во двор. А Феникса преторианцы усадили на скамью, теперь уже не на правую, а на левую, поближе к великанам-германцам.

Сколько он так просидел, Феникс не помнил. Как он потом рассказывал Вардию, поведение Фабия окончательно потрясло его и смешало в нем мысли и чувства.

— Его в первую очередь свои собственные чувства интересовали. Он эти иногда странные свои ощущения так старательно и долго описывал, что даже меня раздражало, — предупредил Вардий.

Феникс почти не удивился, когда в прихожую из кабинета вышли трибун Первой преторианской когорты и следом за ним Аппий Клавдий Пульхр. Феникс лишь обратил внимание, что Пульхр, всегда невозмутимый, торжественный и «уложенный», выглядел теперь испуганным, нервным и жалким, а тога на нем была в полном беспорядке, измята и даже в чем-то испачкана.

Вместе с трибуном они дошли до двух стоявших у входа преторианцев, и одному из них трибун скомандовал: «Этого снова в камеру. Утром переведем». Пульхра тотчас вывели во двор.

Трибун же, обернувшись к Фениксу, велел:

«Заходи в кабинет».

Феникс поднялся и хотел войти. Но сначала его с ног до головы ощупал один из германцев. А потом отступил и распахнул дверь.

Феникс вошел, ожидая, что следом за ним войдет трибун.

Но дверь за его спиной захлопнули.

Некоторое время Феникс на нее смотрел, ожидая, что она вновь откроется. А потом отвернулся от двери, оглядел кабинет и увидел, что в кресле с массивными подлокотниками за столом сидит человек. И человек этот Август.

На этот раз Феникс его сразу узнал.

На Августе была консульская тога, обе руки его лежали на подлокотниках, и пальцы их крепко держали.

«Ближе подойди», — велел принцепс.

Феникс сделал несколько шагов вперед, и ему показалось, что Август намного выше ростом, чем был при первой их встрече. Феникс удивился: не тому что Август, хотя и сидит, кажется высоким; и не тому, что он, Феникс, который много раз видел принцепса, не обращал внимания на его стать; а тому, что именно эта мысль первой пришла ему в голову — о том, что Август выше ростом, чем он, Феникс, до этого полагал, — и мысль эта вытеснила все прочие мысли, вернее, других мыслей как будто и не было.

«Еще ближе», — сказал Август.

Феникс сделал еще несколько шагов вперед, так что почти коснулся животом стола, за которым сидел принцепс. И тут увидел глаза, которые на него смотрели. Глаза эти были тоже такими, какие Феникс никогда не видел у Августа. Он вообще ни у кого не видел таких глаз и такого взгляда. Глаза были водянисто-голубыми, какие бывают у некоторых рыб. Они словно сдвинулись к переносице, и если бы не нос, прямой, удивительно правильной формы, то было бы полное ощущение, что на тебя смотрит не человек, а… ну, например, лукринский угорь. И этой мысли, явившейся у него, Феникс тоже успел удивиться; и запомнил, что удивился именно ей.

— Мало того, что он томил меня долгим описанием своих мыслей и ощущений, он еще досаждал мне своими, мягко говоря, странными впечатлениями от взгляда и глаз Августа, — признался Эдий Вардий.

Поздороваться с Августом Феникс не успел, потому как Отец Отечества сразу заговорил.

«Есть люди, которые свой талант направляют на то, чтобы вредить своему отечеству. Они то ли из своенравия, то ли по глупости — ведь многие поэты, а я о поэтах сейчас говорю, за пределами своего ремесла, в государственных и прочих делах оказываются, мягко говоря, наивными, как дети… Так вот, эти злонравные или попросту глупые взрослые дети почему-то считают, что той свободой, которую им предоставила возрожденная наша республика, они могут пользоваться, подрывая самую основу наших свобод. При этом, видимо, забывают, что не только они свободны, что так же свободны и те люди, которых они оскорбляют своими действиями или своими писаниями; что так же свободен и я, Цезарь Август, и главной моей свободой есть моя обязанность защищать государство от любого рода посягательств на наше спокойное благосостояние, нашу гражданскую добропорядочность, нашу семейную добродетель».