– Вот настоящий поэт! – Скотт сделал глоток – внутри оказался черри-бренди, сладкий, как сироп от кашля – прошел по вагону и вручил флягу ей.

– Ой, отдайте!

– Не дам!

– Дайте!

– Она идет во всей красе, – начала девушка.

– Светла, как ночь ее страны[151].

Ему снова попытались передать флягу, но Скотт поднял руки, будто девушки держали гранату, и посмотрел на Бадда.

– Ты же наверняка знаешь что-нибудь наизусть?

– В огне на палубе стоял…[152] – с выражением начал он и тоже заработал глоток.

– Вот и первый гонорар, – поздравил Скотт Бадда, когда они перешли в следующий вагон.

Как и полагалось в их возрасте, девицы в ехавшем на Зимний карнавал поезде любили не сладости и походные песни. Чем дальше Скотт с Баддом шли по вагонам, тем чаще натыкались на группки, распивающие ежевичный и персиковый бренди, мятный шнапс, впрочем, сахара в них было не меньше, чем в леденцах. Скотт сейчас все бы отдал за бутылку джина.

Бадд оказался превосходным сообщником. Как и у Ринга, у него был нюх на выпивку. Когда далеко за полночь поезд сделал остановку в Спрингфилде, он потащил Скотта в круглосуточный магазин. Дождь сменился пургой, а плащ Скотта остался в купе. Парочка шлепала по слякоти, без шапок, снег кружил в свете фонарей и падал на лицо, заставляя моргать. Поезд как будто бы тронулся, но это, наверное, порывы ветра обманывали зрение.

– Поехал, что ли?

– Да не похоже.

Вдоль платформы скользили желтые окна, и вот уже можно было различить лязг колес, набирающих скорость.

Красные огни последнего вагона показались за зданием станции.

– Опоздали!

– Он же должен был стоять четверть часа!

В темноте Скотт не смог разглядеть циферблат.

Скотт рассмеялся. В сценарии было то же самое.

– Что смешного?

– Джилл так же отстает от поезда. Хоть записывай.

– Да уж, только ручку достану!

Такси поблизости не оказалось, но дежурный позвал ремонтника, согласившегося доставить их к следующей станции на своем автомобиле. Провожатый в похожем на эскимосский меховом колпаке извинился за неработающую печку. Зато у него нашлась бутылка яблочной водки, и пока машина прорывалась сквозь темноту и вьюгу, догоняя поезд, Скотт с трепетом радовался приключению.

– Вам, похоже, не впервой? – поинтересовался он у водителя.

– Пару-тройку раз в неделю бывает. Люди вечно думают, что у них еще есть время.

Скотт проследил, чтобы Бадд это записал. Если Уэнджер и хватится их, можно будет сказать, что погружались в местную атмосферу.

В Нортгемптоне на платформе толпились студентки Смита и Маунт-Холиока[153]. Скотт дал водителю на чай за то, что доставил их вовремя, и побрел по слякоти за Баддом. Взять перчатки он догадался, а резиновые сапоги – нет, так что носки промокли. Можно было бы посушить их в туалете, однако сейчас Скотт рисковать не стал. Уже в поезде он выжал носки в раковину. Пальцы на ногах посинели, как у мертвеца.

Операторы по-прежнему играли, но в купе Уэнджера свет не горел. Бадд аккуратно закрыл дверь, задернул шторку, и они стали готовиться ко сну. Скотт снова предпочел нижнюю полку. Вместо того чтобы рухнуть без сил и мгновенно уснуть, он все думал о выкинутой проделке. Дюжину сцен можно было писать хоть сейчас. К тому ж его грела мысль о том, что в чемодане лежит бутылка джина, целая и невредимая. В тепле и уюте Скотт подумал, что вечер удался.

Поезд шел на север все быстрее, за окном час за часом медленно падал снег. И когда на следующее утро они прибыли в Гановер, мир вокруг преобразился и ослеплял белизной, так что Скотту вспомнился Сент-Пол. На станции их встречала толпа студентов с оркестром, будто поездом привезли невест из дальних стран. Здесь сразу же должны были снять сцену – Уэнджер обо всем договорился. Проводники не спешили выпускать пассажирок: сначала по местам должны были встать операторы, неловко задиравшие ноги, чтобы пробраться по навалившему по колено снегу и найти лучший ракурс. И только когда некто по фамилии Робинсон махнул рукой, как щелкают хлопушками помощники режиссеров, девушкам дали выйти. Скотт и Бадд держались позади, не желая испортить дубль.

Автобус отвез их в гостиницу «Гановер», где выяснилось, что номера им почему-то не забронировали. С комнатами Уэнджера и операторов все было в порядке, и только сценаристы остались без крыши над головой. На все выходные гостиница была забита, управляющий мог предложить лишь чулан на чердаке и пару коек. Коморка оказалась под самой крышей и не отапливалась. Изо рта там шел пар.

– Они серьезно? – не мог поверить Скотт.

– Похоже на посвящение в студенты, – сказал Бадд с полным знанием предмета. Как наследнику кинопрестола, ему всегда приходилось завоевывать уважение будущих подданных. Ботинки Скотта все еще были сырыми, и он уже чувствовал подступающий кашель, но раз не испугался Бадд, не испугается и он.

После встречи с Уэнджером и операторами они дотопали до массивных общежитий из красного кирпича, с портиками и колоннами, которые в подметки не годились общежитиям Принстона. Скотт в очередной раз пожалел, что не подумал об обуви. Тропинки, пересекающие двор, не отличались ровностью, а местами были столь скользкими, что Бадду дважды пришлось хвататься за руку Скотта. Солнце слепило, а из искрящегося снега гигантскими тотемами вырастали ледяные скульптуры: пингвин, медведь, вставший на задние лапы, сова с вытаращенными глазами, Мыслитель, сфинкс, свирепый Дух зимы с бородой, пагода с шатровой крышей, не уступающая Китайскому кинотеатру Граумана, замок с действующим подъемным мостом, сани размером с паровоз и еще с полдюжины причудливых образцов инженерной мысли. В самом центре двора студенты, раскрасневшиеся от мороза, без курток, сооружали костер, складывая бревнышки в громадную пирамиду. Снова Скотт с завистью смотрел на их молодость и силу. На правах хозяина Бадд показал ему замерзший пруд, где катались на коньках, лыжный трамплин и санные горки. По плану, все эти места попадали в кадр, однако особенного впечатления не производили. Скотт не собирался отлынивать от работы, но не пора ли им возвращаться? От жесткой койки у него разболелось плечо, хотелось посидеть у камина в гостинице. Со всеми этими переездами он уже потерял счет времени, пришлось даже вспоминать, какой сегодня день. Пятница, еще только пятница.