– Сразу видно, ты в Дартмуте ни разу не был.

– В конце все поют гимн колледжа в свете уличного фонаря. Падает снег. Камера снимает ее крупным планом, когда она начинает подпевать, в глазах блестят слезы благодарности. Занавес!

– А откуда она слова знает?

– Суть-то ты понял!

– А что насчет дочки?

– Пока не думал.

Чтобы вино не пропало, вторую бутылку распили на двоих. Где-то над Нью-Мексико работу над сценарием бросили и позвали в компанию Лоуренса и Дос Пассоса[147] помянуть беднягу Тома Вулфа. Шампанское еще не успело согреться, но уже дало в голову, и Скотт с трудом следил за путаным рассказом Бадда о Валентино, которому захотелось покрасоваться на праздновании дня рождения друга, и все это было как-то связано с «Гэтсби», и декадансом, и «Закатом Европы» Шпенглера. Бадд уже заикался и глотал согласные, так что Скотт с облегчением отметил, что шампанского в бутылке осталось почти на донышке.

На дозаправке в Канзас-Сити, пока Бадд отходил в туалет, Шейла отвела Скотта в сторонку. С шарфом на голове, в очках и наглухо застегнутом пальто она могла бы сойти за шпионку.

– Прошу, будь осторожен, – прошептала она ему на ухо, чтобы никто не услышал.

– Мы же просто приятно проводим время!

– Это-то меня и беспокоит.

– Бадд набрался больше меня.

– Я не о нем пекусь.

– Мы все равно уже все закончили.

– Готовы к завтрашнему дню?

– Конечно.

Скотт попытался ее поцеловать, но Шейла отвернулась, боясь, что кто-то увидит.

– Поспи, – посоветовала она. – Выглядишь уставшим.

Когда самолет снова поднялся в воздух, стюардесса с заботливостью медсестры застелила им спальные места. Бадд предложил Скотту выбирать, и тот лег на нижнюю полку, задернув шторку, будто надеясь таким образом остаться в тишине. Несмотря на выпитое шампанское, Скотт знал, что не заснет. Во рту было кисло, а подушка была слишком тонкой, так что когда он понял, что проспал несколько часов и теперь лежит с ноющей шеей в душной гудящей темноте, удивлению его не было предела.

Попрощаться с Шейлой в аэропорту не вышло. Ее ждала машина компании, а за Баддом и Скоттом прислали лимузин. Стоял дождливый четверг, по дороге на Манхэттен образовались заторы. До встречи в «Уолдорфе» оставался час. Прошлой ночью они почти закончили последнюю часть, но теперь Бадд не мог разобрать собственные записи. Он снова стал заикаться, лицо отекло, веки отяжелели – вид был плачевный. Спали они по-солдатски в одежде, так что она вся была измята, а дыхание отдавало перегаром. Скотт боялся, что Уэнджер решит, будто он напоил парня.

Въехав в отель, они разошлись по комнатам, приняли душ и встретились в холле, гладко выбритые, хотя по-прежнему изможденные.

– Предоставь разговор мне, – сказал Скотт в лифте.

Продюсер встретил их в зеленом дартмутском галстуке, и Скотт понял, что не прогадал с концовкой, где отблески огней играют на ледяных скульптурах, а студенты поют гимн колледжа. Только он не успел придумать, почему другие девушки отдают героине Шеридан, Джилл, свои заработанные на ярмарке деньги. Скотт на ходу предложил, что Джилл, как мать и женщина, умудренная опытом, когда-то помогла каждой из них, выручая девушек советами. И знания она черпала не в науке, а в жизненном опыте. Пока Скотт подводил мысль к логическому завершению, он и сам ею проникся. Соперница обходит Джилл, и тогда становится понятно, почему все сочувственно собираются вокруг нее, не обращая внимания на рассерженную победительницу. Все это подводит к торжественному финалу, феерии льда и пламени. Камера отдаляется, к концу песни показывая общий план всей группы. Титры.

– А в сценарном плане ничего такого не было! – удивился Уэнджер, обращаясь к Бадду. – Идея с матерью мне нравится. Но будьте добры, вы оба…

– Да, сэр?

– Больше не смейте пить. Говорю на полном серьезе. Я вам не за то плачу, чтобы вы устраивали карнавал, а за то, чтобы вы о нем писали. Повторять не буду.

– Да, сэр…

В лифте Бадд изумленно покачал головой.

– Как ты додумался до всей этой истории с матерью?

Скотт постучал кончиком пальца по виску.

– Старый трюк на «Метро». Майер обожает мать.

Чтобы отметить успех, они направились в отельный ресторан перекусить и выпить по «Кровавой Мэри». Затем Скотт повел Бадда на Третью авеню показать, где в «Макналтис»[148] когда-то заседал с друзьями Ринг, и в «Алгонкин», логово Дотти и Бенчли. Когда к обеду они сели в поезд на Центральном вокзале, оба уже вполне пришли в себя.

Поезд, специально пущенный по случаю Зимнего карнавала, был битком набит девушками, и праздник начался прямо в дороге. Состав шел вдоль реки Гудзон и останавливался на всех полустанках, чтобы подобрать розовощеких дочерей Барнарда и Вассара, увешанных лыжами, коньками и снегоступами. Кроме пары счастливчиков из Колумбийского и Йельского университетов, Скотт и Бадд были единственными мужчинами в поезде. Уэнджер заказал им билеты в первый класс, поселив в купе между собой и операторами. Те уже сняли достаточно пейзажей, убрали аппаратуру и теперь играли в покер или слонялись в поисках бурбона.

И тут Бадд предложил походить по поезду, смешаться с пассажирами и позаписывать за ними – хороший предлог отделаться от Уэнджера. Скотт согласился, хотя, протискиваясь по вагонам, чувствовал себя неуютно в окружении цветущей красоты и молодости. Девушки были одного возраста со Скотти, они будто сошли с полотен Этель Уолкер и учениц мисс Портер[149], светились здоровьем и вели себя не тише пехотной роты, язвили по поводу невысокого роста Бадда и потешались над пиджаком Скотта. Единственные мужчины в вагоне, оба приковывали к себе внимание; стоило им остановиться, как их тут же окружили.

– Папочка всегда за тобой ходит или ты уже большой мальчик?

– Вообще-то перед вами известнейший писатель!

– Правда?

– Нет.

– А как вас зовут?

– Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

– И правда нет.

Кто-то брызнул на него из фляжки, все засмеялись, но Скотта это едва ли задело. Он выхватил флягу и поднял ее высоко над головой.

– В нем слышен привкус Флоры, и полян, – подхватила девушка в красном свитере с угольно-черными волосами. – И плясок загорелого веселья![150]