Троепольский во время молчания изучал вывешенную на стенеграмоту. Грамотой награждался некий участник олимпиады по художественнойсамодеятельности Ленутильпромсоюза. Троепольский любил всякие такие штуки.

– Ну вот, – нарушила тишину Варвара и длинно вздохнула. – Япойду.

– Иди.

У двери она остановилась, взявшись за ручку, и оглянулась.Бриллиант – символ великой мужниной любви и благодарности – полыхал на пальце.

– У каждого в жизни бывает последний шанс, – неожиданно иочень грустно сказала она. – И это совершенно не зависит от возраста,понимаешь? У кого-то в шестьдесят восемь, у кого-то в пятьдесят три, а у тебя вот…сколько тебе сейчас?

– Двадцать девять, – буркнул он.

– А у тебя в двадцать девять.

– Да ни хрена он не последний!

– Ну конечно, он последний. Нет, за оставшуюся жизнь ты ещевполне успеешь перетрахать тысячу разных девиц. Или полторы, если поднапряжешься.И на этом все. Больше ничего не будет.

– Мне ничего больше и не надо, – пробормотал он сквозь зубы.Впервые за несколько лет совместной работы он испытывал жгучее, почтиневыносимое желание чем-нибудь в нее кинуть, только бы она убралась.

– Ну смотри, – заключила Варвара. – Тебе виднее.

Вышла и тихо притворила за собой дверь. Сегодня никому изсотрудников не хотелось видеть шефа. Он тоже не испытывал непреодолимогожелания лицезреть сотрудников.

Надо работать, сказал он себе, поглядев в полированнуюдверь, и решительно пошел за стол и очень решительно уселся в кресло, ещерешительней закурил, потом так же решительно нашел какой-то файл и уж совсемрешительно ткнул в него. Файл послушно открылся.

На картинке породистый скакун с презрительным высокомериемнаблюдал за развеселым ушастым осликом, тащившим повозку. Повозка быланагружена почти до небес, но ослик не отчаивался, бодро тянул ее, посматривал созабоченным лукавством.

Реклама отечественных автомобилей, сайт, который оченьнравился Троепольскому, гораздо больше, чем трижды проклятый Уралмаш, из-закоторого все получилось.

Ослик был трогателен и мил. Скакун отвратителен.

“Ехал Ваня на коне, вел собачку на ремне, а старушка в этовремя мыла фикус на окне.

Ехал фикус на коне, вел старушку на ремне, а собачка в этовремя…

Так что же в это время делала собачка?..”

Это слово “собачка” напомнило ему о чем-то, и он долго ирастерянно пытался вспомнить, о чем именно, и не мог.

Какая еще собачка? Откуда могла взяться собачка?..

Сигарета догорела до фильтра, гадко завоняла и погасла,испустив напоследок извивающуюся белую струйку. Троепольский посмотрел наструйку.

Была собака, точно. Была ненавистная ему китайская хохлатаяпсина по имени Гуччи, которая тряслась всем телом и брезгливо подбирала тонкиерозовые лапки, если наступала на мокрое. Полька ее обожала.

Он подумал немного. Нагруженный ослик все смотрел на неголукаво и добродушно.

Последний шанс. С чего Варвара взяла, что последний?.. Развебывает в двадцать девять лет последний шанс? Или он бывает во сколько угоднолет, или вообще от этих самых лет никак не зависит, выпадает, когда емувздумается, а потом раз – и нет его, и никаких надежд?..

Полторы тысячи разнообразных девиц вдруг представились ему,как на подиуме, унылой чередой, потряхивающие “прелестями”, стремящиесяперещеголять друг друга, оттолкнуть конкуренток, выдрать им волосы, пролезтьвперед, и среди них он сам, Арсений Троепольский, скакун, породистый во всехотношениях.

И все?! Все? Больше ничего до самого конца?! А что? Тебеочень это подходит, ты сам знаешь. Зачем тебе… устойчивые привязанности?Бриллиант на пальце, лысая собака, чашка кофе в постели, кто первый встал, тогои тапки, утренний запах шампуня и чуть подгоревших оладий, разговор ни о чем,ровный шум воды в ванной, чужие очки под зеркалом, женские вещички на полке,туфли, сброшенные посреди коридора, портфель, который перепутал со своим, – ивесь мир… Казавшийся таким огромным еще недавно, теперь он вдруг съежился доразмеров этой самой комнаты без окон, где он, Арсений, сидит, уставившись вгигантский, как аквариум, монитор, а за стенами враждебная среда, осудившаясвоего “просвещенного монарха”.

“Там, дальше, ничего нет, – вдруг отчетливо понялТроепольский. – Правда, ничего нет. Было и куда-то делось.

Ехал Ваня на ремне, вел старушку на коне, ну а фикус в этовремя веселился на окне”.

Старушка подкачала. Не выдержала. Не дождалась. Не стала ничеготребовать и караулить, когда его озарит. Его озарило, а старушки и следпростыл.

Он задумчиво раскрошил в пепельницу сигарету. Посыпаласьжелтая махорочная крошка. Вот почему даже в самых дорогих сигаретах крошка всеравно похожа на махру?! Он понюхал пальцы. И пахнет махрой.

Подожди, уговаривал он себя. Подожди, ничего же непроисходит! И вообще еще ничего не понятно.

Да ладно, неожиданно громко сказал ему тот самый, запаснойинстинкт. Все понятно. Давай! Посмотри правде в глаза, хоть просто так, чтобыты знал, какова она, эта правда, – на будущее. Чтобы жил с этим знанием, чтобы,так сказать, отдавал отчет, как формулировала Шарон Самойленко. Ну что? Станешьсмотреть?

И Троепольский посмотрел и увидел, и правда оказаласьужасна, и он сам ужасен в этой правде.

Ну как, спросил запасной инстинкт язвительно, понравился тысебе? Ничего мальчик, не так ли? А ведь я тебе говорил…

“Заткнись”, – приказал Троепольский, но настырный инстинктне заткнулся, продолжал доставать.

Нужно быстро что-то сделать. Что-то изменить.

Только… как?!

Почему-то Арсений был уверен, что уже опоздал, хоть инеизвестно куда.

Опоздал или нет?..

Он задумчиво вылез из-за стола, походил по ковру, нагнулся ивыудил из-под дивана чашку.

Поехать к ней? Объяснить, что раскаялся – вот так, сидя вкресле перед компьютером, непосредственно после выволочки Варвары Лаптевой иперед собранием трудового коллектива, назначенным на завтра, взял и раскаялся?Она не поверит и будет совершенно права.

Тут в голову ему вдруг пришла мысль о том, что на новойработе у нее будет новый начальник, и с тем, новым, вдали от Троепольского, онавполне сможет “крутить любовь”, и неизвестно чем это закончится, и даже, скореевсего, закончится тем, что она разлюбит старого, то есть его, и больше онникогда ей не понадобится! Эта была очень глупая, и очень странная, и нелепаямысль, но больше он не мог думать ни о чем другом.