Ей нужна была автомойка, та, что видна из лоджии моей нынешней квартиры. Там мыли и мой фургон, точнее — была бы видна, автомойку спалили чуть раньше, чем магазин «Цветы» и салон мобильной связи, я ходил на пепелище, в толпе никак не могли понять, зачем на втором этаже автомойки было нужно столько зеркал, я хотел поделиться знанием, потом ушел прочь, а эта девушка была такая трогательная, говорила, слегка шепелявя, с очень сильным акцентом, ее зубы казались ослепительно-белыми, но если присмотреться, то они были желтоваты, а глаза, чуть раскосые, были полуприкрыты набрякшими веками. Она выглядела утомленной.

Я вызвался ее проводить. Не по пути, да, не по пути. На нас все глазели. Была середина обыкновенного, буднего дня. Моя шоколадная была из Нигерии. Она спросила — знаю ли я, где такая страна? Я ответил, что в Африке, что в России играл один очень хороший нигерийский футболист, чье имя я забыл. Меж нами установилось взаимопонимание, хотя Аданье, она же — Ада, футбол никогда не нравился. Мы подошли к автомойке. Слишком быстро подошли. Ада сказала, что хотела бы как-то меня отблагодарить, я ответил, что, мол, не стоит благодарности, но она настаивала, и я продиктовал номер мобильного. Она скрылась за узкой боковой дверью, из больших ворот, занавешенных пластиковыми лентами, вышел худой с выпирающим брюхом парень, спросил — не хочу ли я воспользоваться их услугами? — и оказалось, что на втором этаже работают девушки, призванные скрасить клиентам время ожидания, а могут просто принять жаждущих ласки в жаркие объятия. Брюхастый был поэтичен. Я спросил о цене, пообещал непременно воспользоваться приглашением, ушел жарить мясо, на следующий день меня приняла говорливая молдаванка.

— Давно не было женщины? — спросила она.

— Вечность, — ответил я.

— Бедный вы, бедный!

Не хватало только всплакнуть на ее округлом плече.

Дня через три, после возвращения от клиента, я решил было повторить попытку, в случае неудачи удовлетвориться молдаванкой, но Тарзан получил несколько серьезных травм, надо было обработать раны, удалить полуотгрызенные пальчики на левой задней лапке, зашить рану на правом боку, и Ада позвонила сама: ей и одной ее товарке нужно было где-то перекантоваться, пока автомойку шерстила миграционная служба. Она звонила, как признавалась потом, наудачу, была удивлена и обрадована моей отзывчивостью. Подружка Ады была намного темнее, по-русски говорила очень плохо.

Мы пообедали куриным бульоном и гречневой кашей с грибами, я вызвал подружке такси, она уехала в общежитие, Ада осталась у меня, и оставалась еще много раз, навещала, и когда я переехал, говорила, что скучает по моим волкам, даже когда автомойку спалили, Ада все равно появлялась, пока не уехала в Италию, откуда написала несколько писем с вложениями — Ада и фонтан Треви, Ада и Колизей, Ада и наряженный гладиатором уличный актер. Так что, когда Лэлли появилась у меня, шикарная, благоухающая, в длинном бежевом пальто с большими накладными карманами, сопровождаемая охранником, соседка, выглянувшая на шум — они, выйдя из лифта, над чем-то громко и весело смеялись, — приняла Лэлли за Адину коллегу.

Лэлли купили петь на частных вечеринках. Гастроли, концерты отменили по соображениям безопасности. Хозяева вечеринок думали, что Лэлли была готова на все ради денег. Они мерили по себе.

Первый раз Лэлли приезжала, когда Потехин жил у тетки в Калужской губернии, и о ее приезде рассказал возле роддома, в котором родился Петенька. Она тогда пела в большом концертном зале. Сумасшедший успех. Второй — когда мы с нею вместе поехали к Потехину на могилу.

Тогда началась осень. Дождливо, ветрено. Я подъехал к отелю раньше оговоренного времени — суббота, центр был практически пуст. При повороте с набережной меня на несколько мгновений ослепило выскочившее из-за недавно достроенного высотного дома солнце: оно пустило луч в купол отреставрированной церкви, я зажмурился, в носу защипало. Лакей в ливрее начал махать руками — мол, здесь только для наших машин, мол, уезжайте скорее, — но я, опустив стекло, сказал ему, что машину подогнал для мировой знаменитости и буду стоять столько, сколько понадобится. Лакей позвал человека в костюме, тот спросил — как зовут знаменитость? — услышав ответ, пожал плечами, хмыкнул, и тут тоже раньше оговоренного времени появилась Лэлли — высокие каблуки, узкие джинсы, красная кожаная куртка, мягкая кепка надвинута на глаза — подставила щеку для поцелуя, ее длинная, крепкая нога встала на подножку, пристегнулась, закурила, сделала две затяжки, заснула и проснулась, когда мы были уже в области.

О смерти Потехина Лэлли узнала от меня. Она прилетела, набрала его номер, услышала непонятные русские слова. Ей перевели, что номер больше не обслуживается, позвонила мне, я как раз был у серьезного заказчика, оказавшегося ее фанатом, собиравшегося на ее концерт, и когда я сказал, что Потехин убит, что его застрелили вместе с известным адвокатом, что адвокат был целью убийц, а Потехин попался им под руку, что похоронен на маленьком кладбище в Калужской губернии, Лэлли проговорила несколько фраз на каком-то совсем непонятном языке и заплакала.

Она сказала, что должна побывать на его могиле. Мы договорились о поездке. Заказчик спросил — не совпадение ли, что человека, с которым я говорил, зовут так же, как его любимую певицу, узнав, что не совпадение, что это один и тот же человек, спросил — смогу ли я познакомить его с Лэлли после концерта? Я обещал. Обещание сдержал. Этот клиент считает себя обязанным по гроб жизни. Часто звонит, спрашивает — не нужно ли что? Странный человек…

…В кафе при заправке мы выпили кофе. На Лэлли все пялились. Вряд ли потому, что за маленьким столиком сидела мировая знаменитость. В России знаменитости на хрен никому не нужны. И пялились даже не потому, что Лэлли была черная, а из-за исходившего от Лэлли ощущения богатства, не денежного, богатства жизни, ее полноты, многогранности, в России недостижимого, никому по сути не нужного, в других нелюбимого, возбуждающего странную зависть, зависть к тому, к чему ты сам стремиться не будешь, обладать чем никогда не станешь.

Лэлли съела булочку с сыром — нот бед, фак ми, нот бед! — отломила половину от моей, с мясом, попросила вторую порцию кофе и плитку горького шоколада, сказала, что уехала, предупредив только секретаря-гримершу-помощницу, что через полчаса должна давать интервью для телевидения, что у нее съемка для журнала. Я предложил вернуться, она потрепала меня по щеке. Знаменитости, что Лэлли, что Вальтер, наплевательски относились к своим обязанностям. Я бы не смог пропустить интервью для телевидения. Только ни один из каналов не собирается брать у меня интервью.

Я хорошо помню все, что было потом: пробку перед поворотом на бетонку у памятника Космодемьянской — Лэлли поинтересовалась — кто это? почему вокруг памятника столько венков? — я как мог объяснил — рили? оу, май год! ши воз со янг! ю хэв зэ факест хистори ин зэ уорлд! зэ факест! — потом медленную езду за трейлером до ответвления на Верею, мою попытку трейлер обогнать в зоне запрещенного обгона, пресеченную откуда ни возьмись дэпээсником, который, посмотрев мои права и документы на машину, пошел к своей, вернулся с Лэллиным блюзовым диском, пиратским, конечно, в стекле, попросил оставить на неряшливо отпечатанном вкладыше автограф, отдал документы и права — оу! фак! фак! фак! полис ноуз ми, полис ин вис факест плэйс! Потом мы поехали мимо вспаханных полей, мимо новеньких коттеджных поселков, нас обгоняли чистые, новые, мощные машины, подпрыгивающие на колдобинах, и Лэлли сказала, что Россия удивительная страна, что здесь самые дорогие машины и самые разбитые дороги, что стольких «Мерседесов» и «Порше» она никогда не видела на сельской дороге ни во Франции, ни в Швейцарии, ни, конечно, в Сенегале, тут мне позвонил фермер, спросил, приедем ли мы все-таки или нет, я ответил, что вот- вот, подъезжаем, мы съехали на грунтовую дорогу, переехали по деревянному мостику через темную быструю речку, я повернул направо и увидел тетку Потехина. Опершись на костыль, она стояла у крыльца продуктовой лавки.