Солдаты в больших шлемах, бронежилетах, обвешанные амуницией, выкуривали оттуда мародеров. Таскали в основном спиртное, многие перепились, не отходя от стеллажей, никак не понимали, что надо просто лежать вниз лицом, что солдаты, после того как их обстреляли из-за окружной, озлобились, один сорвался, застрелил пытавшегося встать мужика, стоявшие неподалеку женщины с пакетами из того же магазина заголосили, след крови до сих пор виден на асфальте, едкая у застреленного была кровь, разъедающая, голосившие женщины ходят в социальный магазин, про убитого пьяного мародера никто не вспоминает, в новостях — не было ни слова, как и про других убитых росгвардейцами, была сплошная благодать, единодушное одобрение жестких, но необходимых мер, а вместо названия сетевого универсама теперь вывеска «Продукты».

В этот магазин я хожу за хлебом и дешевой водкой и каждый раз удивляюсь — с какой легкостью вернулось все то, что я застал в детстве и молодости: потная пахучая вареная колбаса, подгнившая, с налипшей землей картошка, само название «Продукты», продавщицы в передниках, ссоры в очереди и синеватые худые курицы с головами, глаза у некоторых приоткрыты, они будто бы еще живы, ощипанные, притаились, надеются — пронесет, как-то все кончится хорошо, перья отрастут вновь.

Из лоджии виден и шлагбаум. Его установили за первым лежачим полицейским, перед остановкой, перед вторым, расположенным после нее. Шлагбаум перекрывает дальнюю от меня сторону улицы, его можно было бы объехать по ближней, но на ближней разложены ленты со здоровенными шипами, перед шлагбаумом все останавливаются, к водительской двери подходит гвардеец в каске, ствол автомата направлен вниз, но палец — на спусковом крючке, все с готовностью опускают стекло, солдат заглядывает в машину, кивает другому солдату, стоящему возле противовеса шлагбаума, тот, с автоматом за спиной, налегает на противовес, шлагбаум поднимается, машина проезжает, едущие в противоположном направлении покорно ждут.

За время моих наблюдений я еще не видел, чтобы кого-нибудь направили на специально подготовленную площадку для досмотра, но жду я не этого, а того, что вот, вот сейчас начнется заварушка, кто-то откажется выполнять указания солдата, он поднимет свой автомат, в него начнут стрелять, он будет стрелять в ответ, упадет, в перестрелку вступит второй. Этого не происходит. Я курю в лоджии. Солдат заглядывает в машины. Что-то спрашивает. Водители что-то отвечают. Ну, хотя бы проверили багажник. Ничего!

Я никак не решусь уехать. Впереди старость — впрочем, я уже старый — и смерть, но мысли о будущем не покидают. Это наследственное. Моей матери уже хорошо за восемьдесят, она радуется новому суставу, который, по обещаниям врачей, прослужит не меньше двадцати пяти лет. Моя мать волнуется из-за того, что, когда придет пора сустав заменять, у нас не окажется средств. Она старается не нагружать сустав, старается пореже выходить из дома. Получается, что оставить ее здесь одну я не могу, младшенький, Петя, быть может, и будет приносить продукты, но выслушивать два — три раза в неделю все то, что выслушиваю я, не сможет, а слушатель для моей матери важнее хлеба, молока, яиц, гречневой крупы или обязательной, к чаю, пастилы. Остается лишь завидовать тем, кто уехать смог.

У Пети какая-то странная подружка, ее родные давно эмигрировали, она же убежденная патриотка, и не из распространенной породы тех, кто истово любит свою страну издалека, татарка с половиной еврейской крови, крещеная, ходит в церковь, затащила туда Петю, убеждена, что надо нести свой крест, что скоро все кончится, все засияет благостью, горести уйдут, все станут счастливы. Когда я спросил — значит, мы все скоро умрем? — обиделась, но виду не подала, стала мне объяснять, что скоро власть перейдет к переходному правительству, что переходное правительство проведет выборы, что страна воспрянет, что в стране хороших людей больше, чем плохих, что потенциал заложен огромный, что с божьей помощью мы все преодолеем, а когда я спросил — почему она принимает меня за идиота? — обиделась уже в открытую, Петя ее увел, выговорил мне, вышедшему проводить до лифта и пытавшемуся извиниться, претензии — мол, я и такой, и сякой, Петя, Петя, Петенька, в подошедшем лифте, со своего этажа вниз, ехала рыжая и светлоглазая Женя, в куртке-хаки с немецким флажком на рукаве, Женя мне подмигнула, Петина подружка спросила: «Вы вниз?» Нет, азохен вей, вверх, верх, дурочка несчастная, только вверх.

Женю я встретил, когда пришел смотреть квартиру. Женя из-за моего плеча открыла дверь подъезда «таблеткой». В лифте спросила — со мной ли Игорь будет меняться? Игорем звали хозяина однокомнатной квартиры, он собирался въехать в мою трехкомнатную. Мне светила приличная доплата. Я ответил, что со мной. Встречавший хозяин квартиры с ней поздоровался, так я узнал, как ее зовут, удивился, что она не ответила. Потом Женя рассказала, что ее муж пил с хозяином моей будущей квартиры, с этим Игорем, удобно, надо только спуститься на этаж, что как-то после очередной пьянки ввязался в драку у автобусной остановки, мужа Жени избили, на остановке тусовались крепкие ребята; парализованный, лежал пластом, немного оклемался, ходит, приволакивая ногу, с рукой проблемы, слюни текут, работу потерял, попытался ходить к Игорю в мою бывшую квартиру, да у Игоря на питие времени нет, он еще не закончил ремонт, жалуется, что никак не может избавиться от запаха в маленькой комнате, да и вообще квартира очень, очень запущенная. Я сказал Жене, что ей надо уйти, уйти от мужа, точнее — выгнать его, она же закрыла мне рот узкой и сильной ладонью и прошептала, что он без нее помрет, что она никогда никого не предавала, ее предавали, она — нет, поздно начинать, уйти — к кому? — ко мне, что ли? — в эту комнату — она отняла руку от моего рта, — с двумя детьми?

Наш разговор произошел вскоре после моего переезда. Женя заглянула на огонек. Ничего подобного тому волшебному соитию душной летней ночью, в лоджии, на большом надувном матрасе, на котором наши соки оставили неизгладимые следы, больше не происходило. Женя все-таки заходит выкурить сигарету, посидеть в кресле, заснуть, проснуться, неловко улыбнуться, сказать: «Извини, что-то устала…»

…Уезжать нужно было давно, сразу после — назовем это так — продажи фирмы, сразу после обмена, квартиру можно было бы сдать, она в прекрасном состоянии, мебели практически нет, я сплю на том же надувном матрасе, два кресла, телевизор, смотрю скаченные сериалы, изредка — новости, две книжные полки, кухня большая, холодильник новый, есть миксер, микроволновка, в ванной только не очень удобно чистить зубы, раковину мы отломали с Адой в те недолгие дни, что она жила у меня: Ада запрыгнула на раковину, раскрылась мне навстречу, я сжал ее шелковую попку — Потехин был прав, прав насчет кожи, у черных она другая, — был в полной готовности, тут все и обломилось.

Ада готовила рыбу с рисом. Остро, но вкусно. Сериалы ей не нравились, удивлялась тому, что смотрю я зарубежные, сама просила включить какую-то передачу, где одни люди жалуются на жизнь, другие их утешают, плохо понимала, о чем идет речь, и очень веселилась.

Но кто сейчас будет снимать однокомнатную квартиру в этом районе? Почти каждую ночь стрельба, с наступлением темноты солдаты у шлагбаума залезают в бронетранспортер, управляют шлагбаумом посредством пульта, иногда оставляя открытым на всю ночь, что не помешало им однажды разнести из крупнокалиберного пулемета одну машину, что-то не понравилось, может, номера криво были привинчены или немытая была, пассажиров, трех парней, просто разорвало, я вышел поутру за хлебом, если не подсуетишься, хлеба может не достаться, видел кишки этих парней на асфальте, занося хлеб Жене, объяснял ее сыну, что ночью он проснулся от того, что плохие мальчишки лупили под окнами железной палкой по железной бочке, но никто ни в кого не стрелял, что ему лучше послушаться маму и сейчас не идти гулять, а соседка напротив, маленькая старушка-библиотекарь, как всегда, начала совать монетки за хлеб и спрашивать — кого убили на этот раз? Да, если и найти съемщика, то платить он будет нерегулярно, а если уехать, то вовсе перестанет. Сейчас дураков нет. Подонков и святых выше крыши, дураки, основа основ, вымерли. Или — затаились, ждут, когда придет их время.