Впоследствии вся их затея стала казаться Йозефу громадным, просто вопиющим злодеянием. Дьявольским преступлением, столь ужасным, что каждый из них будет до скончания мира жариться за него в аду. Потом Йозеф подумывал даже выдать всех, но слишком боялся возмездия. Кроме того, что будет с ним самим, когда все вскроется? Он слышал, что предателя вешали самым первым, после чего вскрывали брюхо и, наконец, четвертовали. Что, если и ему уготована подобная участь?

Терзаемый страхами, он даже не заметил, как пение Мари внезапно смолкло. И пальцы тоже вдруг куда-то исчезли. Хабергер хотел было изумленно подняться, как снова почувствовал на спине ладони. Пекарь облегченно вздохнул: вероятно, Мари просто взяла еще немного оливкового масла и теперь готова была заняться правой лопаткой. Йозеф снова прикрыл глаза и постарался разогнать дурные мысли и полностью сосредоточиться на предстоящем массаже.

Ладони заскользили вдоль спины, пока снова не оказались у лопаток. Йозеф почувствовал вдруг, что теперь они стали какими-то жесткими, в них уже недоставало изящества, женственности. И сминали сильнее, чем прежде.

Гораздо сильнее.

Казалось, они стремились раздавить мускулы.

– Благодарю, Мари, – выдохнул Йозеф. – Я плеч уже и не чувствую.

Но ладони не останавливались. Вместо этого они скользнули еще выше и оказались теперь возле шеи.

– Что, черт побери…

Йозеф попробовал встать, но сильные руки безжалостно прижали его к кушетке. Он попытался закричать – и почувствовал, как пальцы сомкнулись на его горле и, капля за каплей, стали выдавливать из него жизнь.

Пекарь задергался, словно рыба на берегу, попытался скатиться с кушетки, но руки придавили его к доскам, как безвольную тушу. Лицо сначала налилось красным, потом посинело, и язык жирным червем свесился изо рта. Наконец Йозеф всхрапнул в последний раз, и тело его обмякло.

Прежде чем закатились глаза, прямо перед своим носом Йозеф увидел руку: на ней выступали мощные жилы и, словно под лупой, густой порослью курчавились волосы. Ладонь пахла терпким мужским потом.

«Странно, больше не чувствую никакой боли», – подумал Йозеф.

И провалился в черный туннель, а в конце его сиял неземной свет.

Ближе к полудню Симон, воодушевленный увлекательной беседой с отцом Губертом, покинул резиденцию епископа. В кармане у него покоилось запачканная пивными брызгами грамота епископского пивовара.

Они обсуждали Декарта, чей Discours de la méthode лекарь прочитал еще во время учебы в Ингольштадте. Больше всего по душе ему пришлась революционная идея, что любому явлению можно дать рациональное объяснение. Захмелев от прохладного пива, которое ему то и дело подливал монах, Симон принялся рассуждать, каким образом Декарт раскрыл бы убийство цирюльника. Философ, наверное, на каждую загадку нашел бы простейший ответ. Симону пришлось со вздохом признать, что сам он не обладал столь блестящим умом, как Декарт. И все же лекарь прилагал все усилия, пытаясь выстроить логическую цепочку, но проклятый алкоголь делал свое дело.

Однако хоть какую-то пользу избыток пива все же принес: на некоторое время Симон позабыл о ссоре с Магдаленой. И только теперь его снова одолела удручающая мысль, что любимая девушка, быть может, до сих пор обхаживала этого коротышку-венецианца. Но возможно также, что Магдалена вернулась в катакомбы и тревожилась за него, за Симона… Вот и поделом! Чего ей вздумалось копаться в гардеробе этого напыщенного модника? Юноша оглядел свой изорванный, кое-как заштопанный сюртук, разодранные штаны и облепленные грязью башмаки – и нехотя признался, что и сам не прочь бы полдня провести в гардеробе богатого посла. Но для незамужней девушки это просто неприлично! И кто знает, чем еще они занимались посреди всех этих зеркал, одежд и полотен… В любом случае вечером им предстоял серьезный разговор.

На соборной площади сновали болтливые торговки, переругивались конюхи, шептались о чем-то прихожане, и спешили по делам чванливые патриции. Симон решил, что в столь цветистой толпе на него никто не обратит внимания. И все же он поднял ворот плаща и уставился себе под ноги: не хотелось давать стражникам вторую возможность распознать в нем разыскиваемого поджигателя.

Несмотря на три или четыре выпитые кружки, Симон пытался сосредоточиться. Между убийством Гофмана и устроенной Куизлю ловушкой существовала некая связь, до сих пор незримая. Каждая до сих пор казавшаяся странной мелочь должна была занять свое место в общей логической цепочке. Симон очень надеялся, что отец Губерт поможет ему определить этот необычный порошок. Лекарь уже не сомневался, что, помимо жженой муки, в нем было еще что-то. Возможно, этот порошок станет тем ключом, что поможет разрешить остальные загадки.

«Цирюльник в роли бунтаря и алхимика… Что за эксперименты такие ставил этот Гофман?»

Симон вспомнил вдруг, кого он еще не расспросил по этому поводу: Карла Гесснера. Гофман был его заместителем, а значит, не исключено, что Гесснер знал что-нибудь об алхимических экспериментах цирюльника. Хотя при их последней встрече на острове он ничего об этом не говорил. Но, возможно, лишь потому, что Симон сам не спрашивал.

Лекарь решил сходить на набережную и навестить портового управляющего. Хотя появляться было и небезопасно: там наверняка толпами сновали стражники. Но Симон решил все-таки рискнуть.

Он развернулся, двинулся к северу от резиденции епископа и углубился в лабиринт тесных улочек; через некоторое время между домами показалось вялое течение. В полуденный час на пристанях царило едва ли не полное спокойствие. Большая часть плотов отправили еще утром; грузчики и поденщики дремали в тени ящиков и бочек и дожидались, когда же спадет палящий полуденный зной. С крана, что высился с городской стены над Дунаем, свисал, покачиваясь на легком бризе, одинокий канат. В воздухе стоял запах реки, рыбы и свежесрубленных бревен. Царившая на городских улицах вонь здесь ощущалась не столь явственно: чувство у Симона было такое, словно он впервые за долгое время смог свободно вдохнуть.

Лекарь спросил одного из дремавших рабочих, где ему найти управляющего, и тот отослал его дальше, к пристани, где сгружали бревна и располагалась канцелярия Гесснера. Шагая вниз по течению по укрепленной набережной, Симон только теперь осознал, насколько большим был в действительности порт Регенсбурга. Он тянулся вдоль городской стены от причалов восточнее Каменного моста и к западу, до самой границы города. По пути Симон миновал винную пристань с ее простенькими трактирами, громадные соляные склады – и всюду из воды торчали облепленные ракушками столбики, что служили привязью для лодок. Наконец впереди завиднелись сложенные стопками бревна и балки. Человек десять рабочих складывали в кучу доски и сырые дрова, которые вылавливали прямо из реки. Неподалеку стоял дом управляющего: низкое, покосившееся строение, расположенное вплотную к набережной и, судя по виду, в любую секунду готовое обвалиться.

Симон занес было руку, чтобы постучаться, но дверь оказалась незапертой. Лекарь осторожно толкнул ее, и дверь бесшумно подалась внутрь. В доме царила приятная прохлада. Посреди комнаты стоял грубо сколоченный стол, заваленный грязными документами, полки позади него тоже едва не ломились под тяжестью запечатанных и свернутых в трубки пергаментов. Но Гесснера нигде не было.