– Ну что, вояки, всех одолели?

– Ребята засмущались. Отвечают вразброд:

– Да такого кабана разве просто возьмешь, Сенька, ты ему сколько раз по башке долбил, пока он свалился?

– Спасибо дяде Изе, он надоумил…

– Сейчас бы сами червей кормили…

Я уже не обращал внимания на пацанов. Старик вдруг заплакал, обнял и полез обниматься. Принял на грудь, наверное немало, а пахнет от него, как от старого козла, ну ладно, домой приедет, отмоется…

– Нет, ты меня даже не уговаривай, дома неизвестно что, а тут тебя спасать надо было, ну ладно, надо так надо. Освободился сам, честь тебе и хвала, Только не надо из обыденности устраивать фарса.

Это мы с Изей разговариваем. Он уже битый час уговаривает меня ехать с ним на Ярмарку и устроить пирушку по поводу его освобождения. Но после моих последних слов притих и поглядывает на меня даже с испугом.

– Ты где таких слов нахватался? – тихо спрашивает через пару ударов сердца.

– Где– где, от вас, высокоумных мужей: Юры да тебя. Не от Толика же учиться? С его Жопеном.

– Зря, Толик, конечно, не меломан, но повар он прекрасный, а кто разбирается в готовке, тот понял жизнь, – веско высказался старик, довольный, что последнее слово осталось за ним. Ну и хорошо, старость надо чтить, я лучше помолчу.

За мостом у развилки расстались. Изя отправился со своими преторианцами к Ярмарке, а мы свернули на нашу дорогу.

Сейчас, когда отпустила одна забота, мысли, которые отгонял перед делом, вновь нахлынули. Как там моя любимушка? Как назло дождь из мелкой измороси превратился в настоящий ливень, дорога совсем раскисла, и Ворон, как ни старался, все равно не мог ускорить шага. Лишь под вечер, уже искупавшись у брода в изрядно вышедшей из берегов Незнанки, в вечернем сумраке я увидел сельские крыши.

Домой идти было даже страшно. Иду по раскисшей от грязи улице, ведя в поводу уставшего Ворона, а навстречу Юра и улыбается мне так широко, большой палец вверх, мол, все отлично, ну тут меня и отпустило. Как чувствовал дружок, и встретил в самый трудный момент, вот мы втроем с Юрой и Митькой и завалили ко мне во двор. Бабка Алена нас таких грязных даже на порог не пустила, мол, баня со вчерашнего дня топится, не переставая, уже и тесть с сыновьями прибыл, ожидают они нас, парятся пока.

– Ну а как? – спрашиваю я.

– Сын у тебя и дочка, здоровенькие, горластые, и Настена молодец, как я ее в баню-то отвела вчера, так через пару часов и разродилась. Нормально с ней все, ты не переживай, мойтесь, парьтесь, и за стол. Теща твоя всяких вкусностей наготовила, а Настене к столу-то ненадолго выйти можно будет, крепенькая она у тебя, благодари отца с матерью, что такую девку родили.

Помылись, и я, чистый и благостный, с трепетом зашел в нашу спальню. Пахнуло молоком и детским теплом. Настена даже изменилась как-то. Округлилась, что ли? Прижалась ко мне, мягкая такая, и два комочка маленьких в люльке – смотрят на нас внимательно и строго, глаза синие, а на головках волос не больше, чем у дяди Изи. Вот и все, что я успел заметить. Настена мягко выпроводила меня из спальни, и мы сели за стол. Посидели в этот вечер тихо, по-семейному, а на следующий день дождь, как по заказу, прекратился, и я приказал выкатить пару бочек с коньяком, захваченным из подвалов Паука. Гуляло все село. Натушили большой котел мясного рагу, зарезав пару овец, охотники принесли утреннюю добычу, все пошло в дело, и котел с овощами бабы натушили. Так что к вечеру все уже были сыты и пьяны, славили нашу троицу и моих детей, пели песни, кое-кому наваляли по пьяному делу, не без этого, ну какой праздник без битых морд? Больше всех досталось Мишке Щербатому. Митька, не подумавши, отправил его на соляной источник, там же тоже наши люди, должны отметить общий праздник? Налили ведро самогонки, еды с общего котла, ну и большой кувшин коньяку упаковали… Нет, еду и самогон он привез полностью (вернее, лошадь привезла). А вот коньяк, сволочь, сожрал почти начисто, и, когда коняга довезла его бесчувственное тело до солеварни, народ, уже знающий о наших посиделках, понял, что их где-то обманули, а попробовав остатки кувшинного лакомства, озверел так, что Мишку даже под алкогольной анестезией проняло, когда его на ногах катать начали. Так что еще одна выходка, и его кличка из Щербатого в Беззубого превратится.

Я на следующий день возместил работягам потерю из благоразумно припрятанного моей тещей ведра с коньяком, но Мишке его выходка стоила пяти зубов и пары сломанных ребер.

* * *

Потом опять зарядили дожди. И не откладывая дело в долгий ящик, мы провели собрание. Баб мы туда не допускали. Собрались в большом амбаре, где раньше склад был, из которого я весь товар велел перенести в новое строение, уж больно на отшибе этот амбар находился. Теперь склад напротив моей избы располагается, учел я ошибки совхозных… Так вот, насчет баб, мне разборки на месте не нужны, они же мужиков подзуживать будут, вот когда все решим, тогда вечером пускай в постели и обсуждают, а разговор предстоял нелегкий. С каждым в отдельности пришлось разбираться, учитывая количество едоков в семье, личное трудолюбие и мастерство. В общем, крупный рогатый скот почти весь оставили в общественное пользование, как и лошадей, приставив к нему наиболее трудолюбивых и опытных в обращении с животиной (за дополнительный паек). Каждому двору досталось по паре овец, а свиньи кое у кого были в пользовании и ранее. Каждой семье выделили по тонне картошки и по пять мешков муки (вот где торговля солью помогла). С мастерами разговор был особый, расценки я им ввел на изделия с учетом трудоемкости и надобности. Земельные наделы распределяли не только по количеству едоков, а в первую очередь учитывая усердие каждого работника. А вот многоженство распалось не сразу, тут не только достаток важен, но и личные взаимоотношения, и главным ходом было отделение холостяков на выселки в мой родной поселок. Забегая вперед, скажу: выяснилось, что каждая восьмая баба недовольна своим мужиком и положением. (Может, было и больше, но не выступали.) Так что на выселки убежали сразу два десятка баб, трое даже с детьми.

Прошла неделя, и страсти, сотрясающие село, как и надоедливый дождь, утихли, и настал день, когда Юра закончил подготовку к полету.

Накануне мы вышли на околицу села, где в низине между двумя склонами балки лежало какое-то бесформенное тряпье, состоящее из кусков брезента и кожи. Рядом стояла плетеная большая корзина, способная вместить человек десять.

– И… Это полетит? – засомневался я.

– Еще как! – и Юра долго объяснял мне технические особенности проекта. Вроде шар… горячим воздухом… меха… жаровня… древесный уголь, удерживающий канат… В общем, не совсем понятно, но обещал, что с утра надутый шар будет поджидать нас для испытаний.

На следующий день посмотреть на наш полет собралось все село. Народ гомонил, дети визжали, и, только когда надутый до размеров небольшого дома шар оторвался от земли, все замолкли, смотря на Юрино сооружение, открыв рты, а десяток мужиков удерживали шар, постепенно отпуская канат. Дух захватывало, и замирало сердце. Мы висели, покачиваясь в корзине под порывами ветра, и лишь страховочный трос, натянутый как струна, удерживал рвущийся в небеса шар. Под нами расстилались серо-коричневые осенние поля, и нескончаемый бурый осенний лес, и наша речка Незнанка, а с южной стороны парили серым туманом топи. Мне вспомнился давнишний сон, как я поднимался над землей, обозревая наш континент, – похоже, но не так масштабно. А еще я, по ассоциации, вспомнил свой сон о доме на берегу тихого залива, и холмы на взморье, одетые сосновым лесом, и одинокую лодку в спокойной воде…