Королева кивнула, а потом прошипела, когда Дойл уже развернулся к двери:

— Маскируете свои неудачи за нелепыми приказами, брат?

Дойл отвечать не стал, но его и без того не радужное настроение испортилось окончательно. Он велел подать коня и, взяв для охраны пару теней, отправился на прогулку — он не мог сделать ничего полезного, так что следовало отвлечься, чтобы не совершить ничего вредного. Он бы хотел бросить все и кинуться к Эйриху, но боялся оставить столицу — только не после казни половины совета. Эйрих должен был вернуться в страну, которая верой и правдой служит ему, и не ждать удара в спину от оставшихся без контроля милордов.

Шеан за время чумы опротивел совершенно, поэтому Дойл безо всяких сомнений направился к городски воротам, избрав, однако, достаточно длинный путь: мимо дома леди Харроу — борьбу с самим собой он проиграл бесповоротно.

Несмотря на достаточно ранее время, возле ее дома наблюдалось оживление: у дверей стояла карета, а двое слуг бегали вокруг с коробками и сундучками.

Дойл не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит: леди Харроу собралась уезжать. Стоило позволить ей сделать это. Дойл не любил заниматься самообманом и понимал, что едва ли она когда-нибудь согласится принадлежать ему. Так что держать ее здесь, наслаждаться короткими встречами и проклинать себя за них же, не было смысла. Он собирался было пустить коня рысью и проехать мимо, как вдруг поймал за хвост страшную мысль. Леди Харроу собралась уезжать, вероятнее всего, к себе домой, в Харроу. На границу с Остеррадом, где сейчас Эйрих ведет войну.

Он спрыгнул на землю, скривился от боли и поспешил в дом, велев одном из слуг, старику:

— Доложите.

— Леди не принимают сегодня, — пролепетал старик, но Дойл не желал его слышать и сам вошел в гостиную.

Леди Харроу действительно была там — стояла, наклонившись над столиком, и что-то писала. Вздрогнула, обернулась и спросила:

— Чем обязана, милорд?

— Уезжаете, леди? — он обвел взглядом опустевшую комнату.

— Да, милорд, — она сглотнула, облизнула губы и опустила глаза: — я должна.

Он не ошибся — она действительно собралась в Харроу, точно зная, что там идет война.

— Плохое время для дальней дороги, леди, — заметил Дойл, подходя к ней. Однажды он позволил ей подвергнуть свою жизнь опасности, оставшись в чумном городе, но больше этого делать не собирался.

Вместо ответа она протянула ему лист серой бумаги. Дрожащей рукой на нем было выведено сообщение о том, что остеррадские захватчики вошли на земли Харроу. Ни призыва о помощи, ни просьб.

— И что вы хотите сделать, леди? — он смял лист и отбросил его на пол. — Выйдете против Остеррада с мечом в руках? Или гневно приподнимете бровь, когда воины войдут в ваш дом?

У нее затряслись губы:

— Я буду со своими людьми и разделю их беду. Я уже выжила однажды в огне войны. И я сделаю это снова.

— Сгорите — и ничего больше. Оставьте войну мужчинам, тем, кто может что-то изменить.

— Я могу поддерживать людей, — она вздернула подбородок, — могу лечить раненых, утешать сирот. Я могу…

У нее горели глаза — темным, воинственным огнем; рыжие пряди выбились из-под головного убора, губы потемнели, по белоснежной шее потекла капелька пота, вырисовывая блестящую дорожку. Дойл стиснул зубы и отшатнулся — страх за нее смешивался в его душе с каким-то странным восхищением, приправленным раздражением, а поверх плескалось вожделение, контролировать которое было все труднее.

— Я могу спасти их! Я…

— Погибнув? Глупая женщина! — рывком он с силой схватил ее за тонкое запястье, сжал, надеясь, что она поймет, услышит — и замер, поймав ее взгляд. Бешеная ярость отступала. И он чувствовал, знал, что проиграет спор — мужчина не может воевать с женщиной, владеющей его сердцем. Знал, что отступит, отпустит ее, потому что иначе сделает ее глубоко несчастной. А отпустив ее, он ее потеряет — навсегда.

Она поняла каким-то образом его мысли, потому что осеклась на полуслове, ее щеки окрасились румянцем, и она добавила едва слышно:

— Я не могу оставаться, милорд. Мне нужно ехать. Меня ждут.

Он разжал пальцы и отошел в сторону. Что он мог противопоставить ее тихому голосу, вкрадчивому, нежному и искреннему?

— Я не смогу дать вам большую охрану, леди, — произнес он, — двое-трое рыцарей из моей личной свиты, не больше.

— Со мной будут мои слуги, милорд, они смелее и сильнее, чем кажутся. Оба преданны мне.

— Скажите, леди… — спросил он тихо, — почему вы не желаете принять от меня даже такую малость?

Охрана — это все, что он мог ей дать, но она не желала даже этого.

— Милорд… — начала она, но не договорила.

— Я вам настолько неприятен, леди?

Задав этот вопрос, он поспешил отвернуться и сосредоточиться на изучении золы в камине, лишь бы не видеть ее лица, не пытаться угадать ответ по беззвучному шевелению губ.

— Нет, милорд. Было время, когда я ненавидела вас, но оно прошло, — ее голос задрожал и сорвался, — я прошу вас, милорд, дайте мне уехать, сделать то, что я должна сделать. А когда я вернусь…

Проклятье, это было невыносимо, тяжело, больно. В ее словах звучало невысказанное обещание — и ради него Дойл готов был пойти на многое. Даже нарушить собственный долг. Язык с трудом ему повиновался, в глазах стоял туман, когда он, вновь повернувшись к ней, тяжело выговорил:

— Леди Харроу, я, принц Торден, милорд Дойл, призывая в свидетели Всевышнего, прошу вас стать моей женой, — нужно было опуститься на колено, но он не мог заставил себя сделать это — лучше было стоять, чем позорно упасть, не совладав с проклятыми ногами.

Леди Харроу молчала, крепко стискивала пальцы и прерывисто дышала, словно после долгой скачки на норовистом коне.

— Если я стану вашей женой, — сказала она как будто севшим голосом, — вы немедленно закроете меня в четырех стенах, милорд.

Он выдержал ее внимательный, пронизывающий взгляд.

— Я сам направлюсь к границе и буду защищать ваших людей. Лучше, чем это сделали бы вы. И я не запру вас — никогда.

Она опустила голову так низко, что тень вдовьего головного убора закрыла ее лицо.

— Не будь сейчас войны, милорд, мой ответ был бы иным. Если бы мои люди сейчас, в эту самую минуту, не умирали под остеррадскими мечами, я ответила бы вам иначе. Но сейчас война, — она подняла голову, расправила спину и произнесла: — я благодарна за ваше предложение, принц, но вынуждена его отклонить.

В ее доме было очень тихо. Не слышно было шебуршания крыс за стенами, нигде не капала вода, не трещали поленья в холодном камине. Наверное, именно поэтому Дойл так отчетливо слышал стук своего сердца. «Если бы не война, мой ответ был бы иным», — так она сказала. Сладкая, Всевышний, какая сладкая это была ложь. Дойл понимал, что она не желает принимать его помощь и защиту — даже ради своих людей. А он ведь был готов оставить столицу стервятникам-лордам и биться с Остеррадом до изнеможения, не только защищая Эйриха, но и покупая собственной кровью счастье леди Харроу. За пару ее улыбок он легко отдал бы как минимум половину. А за поцелуй, пожалуй, и всей было не жалко.