— Простите за вторжение, милорд Дойл, — произнесла она.

— Уже поздно, леди, — Дойл жестом предложил ей снова сесть, а сам остался стоять, опершись рукой о теплую каминную трубу. — Вам давно пора…

— Вы знаете, что я не сомкнула бы глаз, — она не стала садиться и теперь смотрела на него немного сверху вниз. — Милорд, я пришла просить вас за Майлу. Я клянусь, она не может быть виновна в том, в чем вы ее обвиняете! Я знаю ее — это добрая, искренняя, честная девушка. Она…

— Она призналась, — отрезал Дойл. Леди Харроу всхлипнула — и без сил рухнула на стул.

— Это невозможно.

— Она призналась, что ненавидела Шеан, всех его жителей и короля и наслала на город чуму. Рассказала, какие использовала чары и сколько принесла жертв. Подробно. И кроме того, я видел ее колдовство своими глазами. Мне жаль, леди Харроу, — Дойл отвел взгляд и повторил: — мне жаль.

Леди Харроу спрятала лицо в ладонях, ее плечи затряслись. Во время чумы они с Майлой часто бывали вместе — Дойл видел это — и, очевидно, стали близки. Ей действительно было больно, но он никак не мог облегчить эту боль. Только попытаться утешить — хотя никогда не умел этого делать.

Сделав два шага, он опустился на одно колено и накрыл рукой ее стиснутые руки. Она вздрогнула, как будто хотела запретить ему это прикосновение — но потом сама сжала пальцами его ладонь.

— Что с ней будет? — спросила она после нескольких минут беззвучных рыданий.

Едва понимая, что делает, Дойл пальцем обрисовал ее тонкие запястья, погладил пульсирующие голубые венки. Руки леди Харроу задрожали, напряглись — но ненадолго. Дойл рассматривал их — маленькие (наверное, в половину его собственных), с сухой очень светлой кожей, с тонкими линиями и короткими розовыми ногтями. Вздрогнул всем телом, потому что на мгновение перед глазами встали изуродованные руки Майлы, но не позволил себе отстраниться и решительно выбросил тяжелую мысль из головы. Леди Харроу не шевелилась, кажется, даже не дышала, и Дойл провел пальцем по ее правой ладони, вниз, к мягким подушечкам.

Губы пересохли — язык онемел, горло сжалось. Никакие пытки на свете сейчас не смогли бы заставить его издать хотя бы звук. Согнутая нога начинала ныть, но эта боль была слишком ничтожной, чтобы заставить его подняться, выпустить руки леди Харроу из своих. Отпустить их было бы хуже, чем умереть. Он опустил голову и поцелуем прикоснулся к кончикам ее пальцев.

Если бы вместо поцелуя ее пальцы обжег разряд молнии, она все равно не могла бы отдернуть руки так сильно. Дойл неловко отшатнулся, а леди вскочила со стула и прижалась спиной к стене. На ее лице явственно читался ужас.

Дойл все еще стоял, склонив колено, попытался встать — но нога подвела, подогнулась, он нелепо взмахнул рукой и едва сумел удержать равновесие. Против воли лицо запылало, сердце забухало в ушах. Сделав усилие, он сумел подняться и заставил себя встретиться с леди Харроу взглядом. Она все еще выглядела напуганной — и неудивительно. Чуткая женщина, чувствовала ли она, что те руки, которые дерзнули оскорбить ее невинной лаской, недавно вырывали крики боли из горла ее подруги? Возможно, она не думала об этом, не представляла себе его на месте палача. Но она не могла не знать, что осмелившиеся поцеловать ее губы меньше часа назад произнесли смертный приговор.

— Простите мне… — начал он, но не договорил, слова застряли в горле.

Леди Харроу тихо выдохнула, снова всхлипнула и качнула головой. А потом прошептала:

— Что с ней будет?

Дойл перевел взгляд на огонь.

— Она будет казнена. Ей отрубят голову, а тело сожгут на площади.

— Это… милость? — ее голос едва можно было узнать.

— Это политика. Если ее казнь будет слишком жестокой, мы не избежим погромов. Народ получит крови — и пойдет искать новых ведьм, — кажется, его собственный голос тоже звучал слишком глухо.

— Можно ли ее спасти? Как угодно?

На короткое мгновение Дойлу вспомнилось, как ведьма просила его о спасении своего любовника Грейла. И что предлагала. Подумалось: сумел бы он отказать, если бы такая просьба исходила от леди Харроу? И тут же волной накатила тошнота — от самого себя, от того, что он вообще мог допустить подобную мысль. Поэтому он ответил резко:

— Никак. Это вопрос безопасности всей страны. Устроенная ею чума привела к новой войне с Остеррадом. И едва не погубила всю столицу. Она должна умереть.

— Вы сказали бы так же… — тихо произнесла она, — вы сказали бы так же, если бы ведьмой оказалась бы ваша мать? Или сестра?

Дойл дернул углом рта:

— У меня только брат. А мать умерла достаточно давно. Но ответ — да. Кем бы она ни была.

— А если бы это была я? — неожиданно громко спросила она, и это «я» эхом прокатилось по комнате. Дойл заставил себя посмотреть на нее, на ее воспаленные от слез глаза, растрепанные волосы, искусанные губы.

Очень хотелось ответить, что ее он спас бы несмотря ни на что. Но это было бы ложью. Если бы на одной чаше весов лежало благополучие Эйриха и Стении, а на другой — его, Дойла, сердце, он вырвал бы себе сердце.

— Хвала всевышнему, леди, что это не так, — сказал он после долгого молчания.

Леди Харроу еще долго стояла, глядя куда-то поверх его плеча, после чего сообщила холодно и ровно:

— Милорд Дойл, прошу простить меня за то, что докучаю вам в столь позднее время. Разрешите удалиться? — идеальный реверанс, точный наклон головы — словно не было слез, испуга и этого вызывающего: «А если бы это была я?». И словно не было этого поцелуя — Дойл до сих пор ощущал на губах вкус ее кожи.

— Уже поздно, леди, вам не стоит возвращаться одной, — сказал он, понимая, что она не позволит ему проводить себя. И оказался прав. Она чуть качнула головой:

— Меня ждет карета, милорд, благодарю. Возможно, ваш слуга проводит меня до нее, — и Дойл услышал в ее словах отчетливое: «Вы можете послать слугу, но я не желаю проводить время в вашем обществе». Он крикнул Джила и был вынужден смотреть, как леди Харроу уходит, шурша юбками, по длинному коридору замка.

Рано утром Дойла разбудил Джил — с известием, что прибыл гонец от Эйриха. Мужчина с серым от пыли лицом и таким же костюмом едва держался на ногах — но бодро сообщил, что его величество глава армии в девять тысяч конных воинов в полном облачении достиг границ Стении и дал первый бой Остерраду, окончившийся однозначной его величества победой, после чего протянул запечатанный конверт.

Внутри было два листа. Первый — написанное твердым почерком писца обращение к совету лордов, почти полностью повторявшее устное сообщение гонца. Второй — неровные буквы, написанные рукой самого Эйриха. Похоже, он писал прямо в седле. «Любезный брат, Остеррад бежит. Победа будет быстрой. Спасибо тебе за лорда Кэнта — это истинный подарок. Храни тебя Всевышний». И совсем неразборчивое «ЭI»: «Король Эйрих, первый этого имени».