Действительно, это было все, и судьба Чехословакии окончательно решилась около 2 часов ночи 19 сентября 1938 года, когда были парафированы «мюнхенские соглашения»… Они предусматривали освобождение в четыре этапа территорий «с преобладанием немецкого населения». Эвакуация чехов должна была начаться 1 октября и закончиться 10 октября. Весь процесс должен был контролироваться международной комиссией, которая была вправе определять, в каких районах следует провести плебисцит. Как и все свидетели решающей встречи, Герман Геринг почувствовал огромное облегчение: только что был спасен мир. Но он также был удивлен тем, с какой легкостью французы и британцы пожертвовали одним из самых преданных своих союзников. И как все его соотечественники, он пришел к выводу об исключительности фюрера: разве не стала проявлением гениальности столь важная победа, одержанная без единого выстрела?

После окончания Мюнхенской конференции фюрер выглядел триумфатором по всем статьям: то, на что он притязал, вот-вот должно было отойти к рейху. Международная комиссия, вскоре ставшая временной ширмой, не провела ни одного плебисцита. Два с половиной миллиона судетских немцев влились в состав Германии, чехи не имели сил сопротивляться, французы и британцы были унижены. А Чемберлен вернулся в Лондон, потрясая «англо-германской декларацией», в которой заявлялось, что народы двух стран намерены никогда более не воевать друг с другом и консультироваться по вопросам, имеющим жизненное значение для Великобритании и Германии. Ко всему этому следует добавить, что исход конференции необычайно повысил авторитет фюрера у вооруженных сил и немецкого народа…[243]

Каким бы странным это ни казалось, но владыка Германии вовсе не испытывал удовлетворения. Потому что этот извращенный ум видел реальность совсем в другом ракурсе. В этом деле ему не нравилось все – и явная апатия немецкого населения во время большого парада войск 27 сентября, и отсутствие энтузиазма у военного руководства перед лицом потенциального вооруженного конфликта, и посредничество Италии, и обязательство изменить предъявленный чехам ультиматум, и теплый прием, оказанный Даладье и Чемберлену толпами мюнхенцев, и необходимость вести переговоры и идти на уступки, и приостановка мобилизации, и отказ от вооруженного вторжения, и задержки с занятием Судетской области, и слишком заметное хорошее настроение Муссолини, явно отнявшего у него главную роль[244], и, наконец, чрезмерная радость населения Мюнхена после сообщения о подписании двустороннего договора утром 30 сентября… Все очевидцы обратили внимание на хмурое выражение лица фюрера при этом, в том числе Пауль Шмидт. Переводчик отмечал, что Гитлер был «бледен и угрюм», когда слушал замечания Чемберлена насчет англо-германских отношений. «Я не разделял впечатление Чемберлена, […] что Гитлер с удовольствием согласился подписать декларацию, – вспоминал он. – Напротив, мне показалось, что он с некоторой неохотой согласился с вышеизложенным».

На самом деле это не было выражением его презрения к пацифизму и доверчивости Невилла Чемберлена. Гитлер прежде всего считал, что этот «британский пастор» украл у него победу и что Германия получила бы намного больше с помощью оружия. Тем более что весь земной шар немедленно провозгласил спасителями мира именно Чемберлена и Даладье, а не Гитлера и Муссолини. А несколько недель спустя оппозиция во Франции и в Великобритании, оценив масштаб сделанных в Мюнхене уступок, публично назвала Гитлера коварным диктатором, сумевшим навязать свою волю Даладье и Чемберлену. Гитлер весьма чувствительно реагировал на критику в иностранной прессе, материалы которой для него переводились ежедневно: он внимательно ее изучал. «В то время, – вспоминал Пауль Шмидт, – я много слышал в рейхсканцелярии о возмущении Гитлера суровой критикой, которой подвергся Мюнхенский договор в Англии и во Франции».

Все это только укрепляло диктатора в его первоначальных намерениях: Мюнхен оказался ошибкой, надо было следовать своему инстинкту и поступать по-своему… И тогда его злость обрушилась на тех, кто вынудил его вести переговоры, – фон Нейрата, фон Вайцзеккера, Шверина фон Крозига, большинство генералов и, естественно, Германа Геринга. Всех их Гитлер имел в виду, когда во время выступления в Саарбрюкене 9 октября сказал: «Среди нас есть также и трусы, которые, несомненно, не понимали того, что следовало принять радикальное решение». Три месяца спустя неисправимый рейхсканцлер все еще выражал свое недовольство на этот счет, что следует из присланной в посольство Великобритании анонимной записки, в которой говорилось: «В ходе разговора о сентябрьском кризисе фюрер гневно заявил, что все его генералы оказались трусами. Маршал Геринг спросил, входил ли он в их число. “Да, разумеется”, – ответил господин Гитлер». Было ясно, что Геринг впал в опалу, и это ему совсем не понравилось…

Но в конце 1938 года внимание всех заняло другое событие: 7 ноября семнадцатилетний еврей Гершель Гринспан убил Эрнста фон Рата, третьего секретаря немецкого посольства в Париже. Этот вызывающий глубокое сожаление поступок[245]стал поводом к началу еврейских погромов в Германии: в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года более 100 евреев были убиты, около 20 000 арестованы и отправлены в концентрационные лагеря. В эту же ночь были разрушены 7500 магазинов, 12 000 разграблены. Была сожжена 101 синагога, 76 разрушены и 267 повреждены.

Утром после этой ночи, получившей название «Хрустальной», Геринг, который ехал в своем лимузине по улицам, усеянным битым стеклом, залился гомерическим смехом. Во второй половине того же дня в присутствии министров и гауляйтеров он осудил ночное «безобразие» и «гнусное насилие», обвинив во всем доктора Геббельса (тот действительно был организатором этого погрома). Гейдриху он заявил, что надо бы сжечь что-то и из его имущества, например парадный мундир СС… Однако замечание Германа Геринга, высказанное в разговоре с женой вечером того же дня, указывает на то, что его негодование шло не от сердца, а было реакцией рейхскомиссара, ответственного за выполнение четырехлетнего плана. «Бестолочи чертовы! – возмутился премьер-министр. – Они требуют от меня выполнения четырехлетнего плана, приходится собирать железо по кусочкам, обрывки старых газет, а какая-то шайка бесноватых за одну ночь наносит миллионный ущерб!»

Это наглядно проявилось 12 ноября в ходе четырехчасового совещания под председательством Геринга в Министерстве авиации. В совещании приняли участие Геббельс, Гейдрих, министр экономики Функ и министр финансов Шверин фон Крозиг. Бездушный управленец, Геринг так озвучил истинные причины озабоченности: «Глупо грабить или поджигать склад какого-нибудь еврея, ведь затем немецкой страховой компании придется возмещать ему убытки». Дело в том, что он был ярым сторонником борьбы с «неарийцами», подразумевавшей конфискацию имущества у евреев в пользу государства. Поэтому, по его понятиям, было настоящим преступлением уничтожать ценности, которые мог «законно» экспроприировать на нужды экономики его комиссариат, ответственный за выполнение четырехлетнего плана.