Немец сунул ему в лоб холодным стволом винтовки, и старшине в первое мгновение показалось, что это пуля расколола ему череп своим внезапным ударом. Но потом он увидел, как немец перехватил его винтовку за ствол и с размаху ударил о косяк. Приклад отлетел в снег. Туда же немец бросил и ствол с мотающимся ремнём. Потом старшину обыскали. Вытащили из карманов патроны, гранату, запал к которой он где-то потерял, несколько сухарей, бережно завёрнутых в тряпицу, и кисет с табаком. Невеликие вам от меня трофеи достались, злорадно думал старшина. Ничего ему теперь не было жалко, потому что ничего ему уже, видать, не пригодится. Даже кисет.

– Гейт, – скомандовал немец и толкнул в спину прикладом.

И, перешагивая вырванный из пазов взрывом гранаты и расщеплённый порог, старшина услышал, как хрупали его сухарями немцы. Подавитесь, сволочи, подумал он и вышел на простор, где не пахло соломенной пылью и гарью, тоскливо напоминавшей вонючий окоп.

Его привели в тот самый дом, окружённый грузовиками, откуда полчаса назад разведчики уволокли часового. В доме горела керосиновая лампа. В углу на нарах лежали раненые. Их только что перевязали. Один из них сразу встал и подошёл к старшине. В глазах его горели такая злоба и желание отомстить сейчас же, прямо здесь, что старшина не выдержал и отвёл взгляд. Другой лежал неподвижно. Грудь его была плотно укутана свежими бинтами. На плече и чуть ниже ключицы расплылись два свежих пятна, которые увеличивались с каждым мгновением. Это ж, ёктыть, видать, наши крестники, подумал старшина. Кто ж ему так метко две пули влепил? Должно быть, под гранату попал. Хорошо, что никого насмерть не убили. Может, и не расстреляют.

Начался допрос. Переводила какая-то женщина. Видать, из местных. Она с жалостью смотрела на старшину, но, как только он поднимал на неё взгляд, отворачивалась и что-то тихим ровным, послушным голосом говорила немцу. Только один раз взгляды их встретились. Видимо, подумал старшина, меня расстреляют. Допросят и выведут во двор. И она это знает.

Он назвал номер своего запасного полка. Рассказал о последнем бое. Потом немец спросил о танках. Он некоторое время молчал. Переводчица повторила вопрос. И тогда он сказал, что последняя атака на населённый пункт, названия которого не помнит и который находится в нескольких километрах восточнее, проходила при поддержке танков. Номера танкового подразделения он не знал. Все танки Т-34. Он сказал, что из запасного полка он попал сразу на передовую, а потому особо не разобрался, какая там часть стояла и как назывались населённые пункты. О том, что он был курсантом армейских курсов младших лейтенантов, старшина умолчал. Подумал, что так будет лучше. А то начнут расспрашивать и об этом. Потом немец перешёл к другой теме: сколько человек было в их разведгруппе, какова цель и по какому маршруту группа должна уходить назад? Он сказал правду. В том числе и о маршруте. Всё равно Берестов уже увёл разведчиков далеко. Вряд ли они их догонят. Сказал и о том, что в разведгруппу попал случайно. После этого немец снова спросил о танках. «Панцар…», «Панцар…». Весть о танках они приняли неспокойно. Вот чего вы боитесь, сукины дети, понял старшина. Другой, который стоял рядом, вынул карту, развернул её, ткнул пальцем в кружочек. Говорил он много, но старшина хорошо понял только одно слово: «Гайдуки». И сразу смекнул, что Гайдуки – это деревня, в которой они сейчас находятся. Немец снова сказал: «Панцар». И толкнул его в плечо:

– Во?

Старшина показал на карте дорогу, по которой шли танки. Немцы тут же сгрудились, заговорили наперебой.

Раненный в грудь и плечо дышал тяжело. К нему то и дело подходил пожилой немец, видимо, врач. Он щупал его пульс и о чём-то тихо переговаривался с другим пожилым, видимо, офицером. Хоть бы он не умер, думал старшина. Хоть бы пожил. А то обозлятся и забьют прикладами.

«Казакен», – услышал он знакомое слово, когда немцы заговорили между собой, поглядывая на него.

За окнами заурчали моторы. Ходили туда-сюда люди с факелами. Вошли какие-то люди в казачьей форме, с повязками, с винтовками. Вытянулись перед офицером. Старший из казаков доложил, что привёз мясо. Винтовки немецкие, но у одного красноармейская «мосинка». Кто такие? Видать, эти и есть – «казакен».

В доме было тепло, и старшине вдруг захотелось спать. В голове всё ещё звенело. Граната разорвалась слишком близко. Мелкими осколками, как когтями, подрало и без того дырявый полушубок, но до тела не достало.

Машины одна за другой начали выезжать со стоянки. Они ослепляли яркими фарами низкие окна над сугробами и уходили в сторону, всегда в одну и ту же, к большаку. По дому метались косые однообразные тени. Допрос закончился. Женщина-переводчик ушла и, как показалось старшине, с порога прощально, как смотрят в последний раз, оглянулась на него. Попрощалась. Что ж, в любом случае она – последний человек, с которым он говорил по-русски. Он тоже проводил её взглядом. Вот и попрощались. И ещё он подумал: слава тебе Господи, хоть одна родная душа перед смертью встретилась…

Но смерть всё медлила, всё тянула из него жилы, будто дожидаясь, когда же он перед ней упадёт на колени и начнёт униженно просить и жрать землю. Нет-нет, Кондрат, держись. К нему подошёл один из казаков и толкнул его к выходу. У казака была краноармейская винтовка, и придерживал он её под мышкой, как конвоир. Как будто старшина Нелюбин мог убежать. Ничего он уже не мог.

– Пидэмо, – сказал тот.

Немцы уже потеряли к нему интерес. Наверное, приказали расстреливать этим бобикам. Вот этот хохол и будет убивать меня. Обидно умереть от выстрела из родной винтовки.

Но казак повёл его не к оврагу, а на край деревни, к той самой риге, где старшина со своими товарищами принял последний бой. Возле риги стояли трое саней. Лошади лениво таскали из мешков сено. Из риги вышли двое. Посмотрели на них. Нагнулись, подняли за руки и за ноги тело бронебойщика, раскачали и откинули подальше от стёжки в снег. Как негожее дровно. Вот сволочи… Погодя туда же бросили и убитого Ломакина. А куда ж меня поставят, мутно, будто контуженый, гадал старшина. После допроса, когда он всё так запросто, как своим, выложил немцам, он вдруг потерял интерес к жизни. Жизнь его могла оборваться в любое мгновение, и, чтобы не сойти с ума от жалости к себе, он перестал думать о том, что он ещё живой человек и что не всё ещё потеряно.

Казаки тихо переговаривались:

– Сволочи…

– А этот… Один остался.

– Расстреливать не стали…

– Получен приказ на отход.

– Ну да, им-то сейчас не до пленных.

– А нам он зачем? Вон, в овраг его…

– Пусть поработает. А там и решим, – сказал один из казаков и, глядя на старшину, прикрикнул дурашливо, куражась своей властью над ним: – Что, карась, попался в вершу?

Казак, который вёл старшину, похлопал его по плечу и сказал незло:

– Нэ бойся, батьку, воны тэбэ зла нэ зроблють.

– Пусть поработает, краснопузый! Пусть поработает! – всё так же дурашливо поскрипывал голос казака, который насмешничал о верше.