В пятницу 20 февраля он выехал вместе с Баха ад-Дином встретить караван, возвращавшийся из хаджа. Султан был не вполне здоров, к тому же стоял сезон дождей. Дороги превратились в потоки из-за сильных ливней, а он был настолько неосмотрителен, что забыл надеть свой привычный стеганый гамбезон. В ту ночь у него начался жар. Возможно, это был очередной приступ, как ее называют арабские авторы хроник, желтой лихорадки, причиной которой было заражение крови. На следующий день Саладин не смог выйти к обеденному столу и присоединиться к сотрапезникам. И при взгляде на его сына, сидевшего на месте отца, у многих появились слезы на глазах. Все восприняли это как дурное предзнаменование. С каждым днем султану становилось все хуже, голова у него раскалывалась от боли, и он испытывал невыносимые страдания. На четвертый день доктора пустили ему кровь; и с этого момента положение Саладина начало все больше ухудшаться. Жар сжигал его кожу, и он становился все слабее и слабее. На девятый день Саладин начал забываться, впал в состояние оцепенения и не мог уже принимать лекарство. Каждый вечер Баха ад-Дин и визирь аль-Фадиль приходили навестить его или же выслушать сообщение врача. Иногда они выходили из покоев султана, всеми силами сдерживая слезы, ведь огромная толпа собравшегося у дверей люда старалась по выражению их лиц узнать, как чувствует себя их господин. В воскресенье на 10-й день болезни лекарство принесло облегчение: больной смог выпить большую порцию ячменной воды и начал обильно потеть. «Мы возблагодарили Аллаха… и вышли из покоев, вздохнув с облегчением». Но это было всего лишь последнее усилие. Вечером во вторник секретарь и визирь были вызваны во дворец, но они не увидели султана, который быстро угасал. С ним произошло чудо. Когда читали исповедание веры и Священное Слово и дошли до того места, где говорится, что «Он есть Бог, и нет Бога, кроме Аллаха, это тот, кто знает все видимое и невидимое, Сострадательный Милостивый», султан пробормотал: «Истинно так». А когда дошли до слов: «В Него я верую», умирающий улыбнулся, его лицо просияло, и он отдал свою душу Богу.

Саладин умер в среду 4 марта 1193 г. в возрасте 55 лет.

Его похоронили в тот же день в садовом домике в цитадели Дамаска в час послеполуденной молитвы аср. Сабля, которую он носил во время священной войны, была положена рядом с ним. «Он взял ее с собой в Рай». При жизни он раздал все, что имел, и пришлось занимать деньги для его погребения и тратить их даже на покупку соломы для производства саманных кирпичей, которыми обложили могилу. Церемония погребения была проста, словно хоронили простого бедняка. Невзрачные похоронные дроги были покрыты куском обыкновенного полотна. Ни одному поэту не было позволено исполнить погребальную песнь, ни одному проповеднику – произнести проповедь. Когда толпа, теснившаяся в воротах, увидела погребальную повозку, поднялся великий плач, и настолько велико было горе народа, что никто не мог произнести слов молитвы, но все стенали и кричали. У всех лились из глаз обильные слезы, и лишь единицы не выражали громко своих чувств. Затем все горожане разошлись по своим домам и закрыли за собой двери, и лишь опустевшие и молчаливые улицы были свидетелями великой скорби. Только громко рыдавший секретарь и домочадцы отправились молиться на его могилу, чтобы выплакать свою печаль. На следующий день несметные толпы народа устремились к месту захоронения султана: они молились, читали Коран и призывали милость Аллаха на почившего.

Только почти через два года после смерти султана его любимый сын похоронил его тело в северной части Келласы, в усыпальнице, примыкавшей к стене мечети Омейядов, где Саладин покоится и ныне. Верный визирь, который вскоре последовал за своим господином, оставил эпитафию на его гробнице: «О, Аллах, прими его душу и открой ей ворота Рая, этой последней победы, которую он надеялся одержать».

«Я вошел в усыпальницу, – пишет поздний автор, биограф, – через дверь, выходящую в Келласу, и, прочитав отрывок из Корана над могилой, призвал милосердие Аллаха на ее обитателя. Хранитель места показал мне одеяния Саладина, и я увидел среди них короткий желтый халат с черными обшлагами, и я помолился о том, чтобы при взгляде на него мне была ниспослана свыше благодать».

Мудрый врач Абд аль-Латиф утверждал, что звучало отчасти цинично, что, по его мнению, смерть султана была единственным примером такой кончины правителя, которую простой народ оплакивал действительно искренно. Секрет власти Саладина заключался в любви его подданных. То, чего другие пытались добиться страхом, жестокостью и проявлением своего величия, он добивался своей добротой. Незадолго до своей смерти он обратился к своему самому любимому сыну аз-Захиру со словами, которые объясняли источник его силы.

«Мой сын, – сказал он, – я вручаю тебя всемогущему Аллаху, источнику всей доброты. Исполняй Его волю, и так обретешь мир. Воздерживайся от пролития крови, верь, что это само по себе ничего не решает; ибо пролитая кровь будет взывать к отмщению. Стремись завоевать сердца твоего народа и обеспечь ему процветание. Именно для того, чтобы сделать людей счастливыми, ты избран Аллахом и мной. Старайся завоевать расположение твоих эмиров, министров и знати. Именно потому я стал великим, что завоевал сердца людей кротостью и добротой».

Доминирующей чертой характера Саладина была мягкость. Напрасно мы старались найти в письменных документах сходные с ним особенности поведения королей его времени. Величие? Это качество не упоминалось, потому что уважение, которое он внушал, основывалось на чувстве любви. Пышность двора? Не собиравшийся следовать педантичным правилам двора и подчеркивать свое превосходство перед окружающими, он был прост в общении, как ни один суверен. Саладин любил находиться в окружении умных собеседников, и ему самому было «приятно участвовать в подобных беседах». Он знал все традиции арабов, «деяния» их древних героев и родословную их известных кобыл. Его неподдельный интерес к обсуждаемому вопросу и простое обращение сразу же располагали к нему посетителя. Вместо навязывания своего мнения Саладин позволял разговору неспешно следовать в своем русле, давая возможность высказаться человеку. Старомодные придворные с ностальгией вспоминали строго регламентированные приемы Нур ад-Дина, когда каждый присутствовавший сидел молча, словно «какая-то птица села ему на голову, и он боялся ее вспугнуть», пока ему не разрешали говорить. При дворе Саладина постоянно был слышен приглушенный говор, все стремились высказать свое мнение. Все же существовали некие границы, через которые было невозможно переступить, если вы находились в присутствии султана. Он не переносил непристойных бесед, не терпел непочтительности и неуважения со стороны допущенных к аудиенции людей. Не позволял никому и не разрешал себе прибегать к грубым выражениям в разговоре. Он всегда сдерживался, даже когда задавали провокационный вопрос, всегда контролировал себя и столь же требователен был к письменному слову. Ни разу не написал горького слова в посланиях к мусульманам.

Багдадский врач оставил нам краткое описание его первого впечатления от Саладина, в котором видна его роль в обществе.

«Я открыл для себя, что это великий правитель, – писал Абд аль-Латиф. – Его внешность сразу же внушала уважение и любовь. Он обладал большой ученостью, был любезен и доступен в обращении, полон возвышенных дум. Все, кто имел с ним дело, смотрели на него как на образец подражания. …В первый вечер, придя к нему, я застал его в окружении ученых мужей, которые беседовали о различных науках. Он с удовольствием слушал их и принимал участие в их разговоре. Он говорил о фортификации, коснулся нескольких положений законодательства; его высказывания изобиловали достойными внимания идеями. Его тогда занимали вопросы строительства укреплений для обороны Иерусалима. Он лично следил за ходом работ, даже переносил камни на своих плечах; и каждый, богач и бедняк, следовали его примеру, и секретарь Имад ад-Дин, и кади аль-Фадиль. Еще только пробивался рассвет, а его уже можно было видеть в седле, наблюдающим за работами, и так вплоть до полудня… и после молитвы во второй половине дня он появлялся снова и был на месте строительства до тех пор, пока не зажигали факелов. Затем, вернувшись к себе, он проводил большую часть ночи, разрабатывая планы завтрашних работ».