Спустя час так же крадучись, но теперь уже чтобы не разбудить возлюбленного, она оделась и выскользнула за дверь. Стремглав пронеслась по двору и, запыхавшись, вбежала в дом. Старушка хлопотала возле плиты и обернулась на стук открываемой двери:

– В уборной, что ли, была? Потеряла я тебя. Мой руки и – к столу.

– Только переоденусь.

Люсенька прошла в свою комнатку, сбросила ночнушку и, натянув майку и джинсы, приникла к зеркалу. На нее глянула очаровательная зеленоглазая шатенка с искрящимися изумрудными глазами и пылающими от счастья щеками. «Только бы бабушка не заметила!» – подумала она и принялась ладонями обмахивать лицо. Услышав, как хлопнула входная дверь, вскочила и тревожно прислушалась.

– Сестра Аннушка, доброе утро! Заходи-заходи. Как раз кстати. Позавтракай с нами, милости просим.

– Доброе! Не откажусь. А Люсенька где?

– Переодевается.

Чувствуя, как тело словно налилось свинцом, – при всей ласковости и приветливости Аннушка вселяла в нее ужас! – Люсенька без сил опустилась на кровать. Румянец сменился мертвенной бледностью, и ей стоило большого труда, чтобы подняться и пройти в кухню.

Монахиня уже садилась за стол и встретила Люсеньку пристальным, изучающим взглядом. Люсенька, накачанная лекарствами, плохо помнила, как они добирались до скита. Она только сейчас как следует разглядела монахиню: среднего роста; фигура – никакая из-за просторных одеяний; возраст – не разбери-поймешь; лицо бледное, глаза карие, почти черные. «Словно омуты», – подытожила Люсенька, равнодушно кивнув на ее приветствие.

На столе красовался любимый и дивно пахнущий горячий яблочный пирог. Несмотря на чудовищный голод, Люсенька поняла, что при монахине ей и кусок в горло не полезет.

– Что-то мне не очень хорошо, – прошептала она и оперлась о косяк. – Я лучше прилягу. – Она вернулась в комнату, прикрыла дверь и приникла ухом к оставленной щели.

– Ничего, – сказала старушка, – пусть еще поваляется. Отвыкла уже рано-то вставать. Да и нездоровится ей… Ты ешь, Аннушка, ешь. Матушка Серафима письмо мне прислала, вроде как ты выразила желание помогать мне с Люсенькой. Спасибо тебе большое, и дай тебе Бог здоровья. С благодарностью приму твою помощь… А родные-то у тебя есть?

– Никого не осталось. Все умерли. Вот я и подалась в монастырь. Однако настоящей монахиней стану только через три года, когда пройду все этапы монашеской жизни. А здесь, мне рассказывали, душа очищается… если как следует покаяться в грехах.

– Правильно рассказывали. Физически трудно, духовно – лучше не придумаешь.

– Люсенька хоть что-нибудь вспомнила?

– Какой там! Даже меня еще бабушкой не решается назвать, – зашептала старушка. – Спрашивала мое имя-отчество. А я ей не говорю. Чтобы снова бабушкой меня начала звать. Глядишь, и вспомнит хоть что-нибудь.

Монахиня засобиралась уходить. Проводив гостью, старушка направилась к Люсеньке, которая поспешила лечь на кровать.

– Не хочу ни о ком говорить дурно, – просунула она голову в проем, не заходя, – но какая-то она странная. Ты не находишь?

– Тогда нечего с ней откровенничать и шушукаться за моей спиной! Я тебя и без того буду называть бабушкой.

– Ты и вправду ничего не вспомнила или снова, как и тогда, придуряешься? А Алешу-то хоть помнишь? А Милу Миланскую?

– Запомни раз и навсегда, – привстала Люсенька с постели и грозно уставилась на старушку, – повторять не стану: будешь приставать со своим «вспомнила, не вспомнила», именами всякими беспокоить – убегу в тайгу, и ты меня больше никогда не увидишь! Поняла хорошо? Или повторить?

Старушка ахнула, всплеснула руками и плотно закрыла дверь. Люсенька облегченно вздохнула: значит, напугала убедительно. Но неожиданно дверь настежь распахнулась, и на пороге вновь появилась, руки в боки, настырная старушка:

– Ты в меня глазами-то не стреляй, не из пугливых! Иди поешь, а потом снова ляжешь. Для тебя пирог испекла, не для кого-нибудь. Твой любимый. А я пока во двор пойду, дел невпроворот. Надумаешь помогать, приходи. У нас, как и прежде, слуг нет… Это я так, на всякий случай, – сердито закончила она свою пламенную речь и в сердцах так хлопнула дверью, что Люсенька вздрогнула.

«Бабушка совсем не изменилась», – подумала она и улыбнулась.

И потекла у Люсеньки жизнь в скиту размеренно и вполне счастливо. Бабушка понемногу успокоилась и не докучала расспросами, оставив внучку на время в покое. Виктор уже не сопротивлялся и также смирился со своей участью тайного любовника, вернее «любимого», как уверяла его Люсенька. Да и Аннушка не надоедала особо внезапными посещениями, так как бабушка с внучкой в ее помощи не нуждались.

Так прошла неделя, другая пролетела, третья началась. Погода еще держалась, но приближение осени уже давало о себе знать прохладными ночами. Даже приходилось подтапливать печь, чтобы наутро не превратиться в ледышек.

– Почему мы в тайгу не выходим? – спросила как-то Люсенька бабушку. – Там ведь так красиво. Давай хоть за ягодами-грибами сходим, ведь со скуки же можно умереть.

– Так разве я против?! – обрадовалась старушка. – Сама тебе хотела предложить. Давно пора к зиме начать готовиться. Чего там только нет: и брусники, и черники, и клюквы. А уж рябины и облепихи – собирать устанешь. И орехов видимо-невидимо. За грибами лучше, конечно, по осени ходить, их тогда хоть косой коси, так много. Вот завтра и отправимся. Слушай, может, Аннушку возьмем? А то обидится… Правда, мне совсем не нравится, как она на тебя смотрит. Не лежит у меня к ней сердце, да и все тут.

– Не выдумывай!.. Но если сомневаешься, давай без нее сходим, а потом угостим.

– Я ей предложу, неудобно как-то. Вдруг откажется.

Но Аннушка не отказалась. И Люсенька поняла, что та теперь станет ходить за ней по пятам. Наутро, еще туман не рассеялся, а они – облачившись в пропитанные специальными травами одежды, чтобы всякая мошка не донимала, – уже выходили из ворот скита. Алтай было поплелся за ними, но бабушка ласково приказала ему остаться.

– Не выздоровел он пока до конца, – объяснила она. – Может, недельки через две ему станет лучше, так мы его возьмем с собой по грибы.

Углубились в лес. Старушка бодро шагала во главе процессии, Люсенька за ней, Аннушка завершала шествие. «Как под конвоем, – думала Люсенька. – И чего с нами увязалась? Ну куда я из тайги денусь?!»

– Бабушка, я уже устала, – скоро начала канючить Люсенька, не желая признаваться в беременности и донельзя удивляясь, как это такая приметливая бабушка еще ничего не заподозрила.

Вот и чудненько, что не заподозрила. Люсеньке бы еще так с месячишко продержаться. А там можно и белый флаг вывесить: «Так, мол, и так, дорогая бабушка, я жду ребеночка… от любимого Витеньки!» А бабушку от такой вести удар не хватит? Еще чего! Да она только обрадуется, что ее ненаглядная внученька наконец пошла на поправку.