полотно, и меняет повязку — и очевидно, делает это не в первый раз, потому что ловко и умело. Наверное, если жить в доме Соколовского, и не такому выучишься?

А потом он уходит и прощается до завтра. А Соколовский вновь берёт меня за руку и целует пальцы.

— Но… тебе не станет хуже? — интересуюсь я на всякий случай.

— Только лучше, обещаю. Мы будем осторожны и трепетны, и изысканно нежны. Сегодня. А завтра — посмотрим. Как нам захочется.

— Будет и завтра? — смеюсь?

— Будет и послезавтра, и ещё потом, и всегда.

— Вот и отлично, — успеваю сказать, прежде чем упасть в поцелуй.

29. По заслугам расчет

29. По заслугам расчёт

Вызов Болотникова застал нас обоих в постели.

Накануне мы уснули очень не сразу, потому что столько всего накопилось, и сказать, и сделать, и коснуться, и обнять, и дотронуться, и шептать на ухо разные глупости, которые ни за что не повторишь при свете дня и громко. И утром тоже совершенно не торопились вставать — потому что воскресенье и куда торопиться?

Мы отгородились от мира всякими-разными заклятьями, и ничего не слышали о том, что там делал в доме Алексей и что творилось снаружи. И даже то, что сквозь не замёрзшие окна в щель между портьерами заглянуло февральское солнце, не заставило нас подняться с постели.

И в этом благолепии — вызов Болотникова.

— Лёля, можешь дотянуться до сюртука, он на стуле?

Да, мне в тот момент, гм, это было удобнее. Я и дотянулась. И чуть отодвинулась, чтобы ни при каких обстоятельствах не попасть в передаваемое изображение. Впрочем, была изловлена свободной рукой и прижата к телу.

— Доброго тебе утречка, смертушка. Вижу, жив и благостен, вот и славно. Собирай свои кости да приходи обедать. А если Ольгу Дмитриевну по дороге найдёшь и приведёшь, так тем и лучше. Очень уж познавательная у нас тут беседа.

Вот так, можно сказать — прямой приказ начальства. Значит, будем вставать и собираться.

— Я схожу домой и переоденусь, — сказала я ему.

— Конечно, — кивнул он. — Я загляну, и отправимся.

— Ты можешь? Заглядывать, отправляться?

— Я сегодня всё могу, — улыбался он, но я видела — движения ещё скованные.

Ну да, если тебя подрали, то нужно восстанавливаться.

Мы поцеловались, и я отправилась к себе, едва ли не напевая.

Дома моему явлению изумились.

— Где это вы пропадали всю ночь? — Лукерья по обыкновению хмурилась.

— В хорошем месте, — просияла улыбкой я, сегодня мне было всё равно, что обо мне думают, и я была готова любить весь мир.

— Слухи ж пойдут, — она рассматривала меня с каким-то болезненным, как мне показалось, любопытством.

— А не болтайте, ни вы, ни Надежда, и никуда они не пойдут. Я ж на рассвете в калитку не стучусь, чтоб пустили, и всю улицу этим делом не веселю, — отмахнулась я. — Кто знает, тот знает, а остальным и дела нет.

Та только вздохнула, очевидно, считала, что дело есть всем до всего. Но спросила:

— Завтрак-то подать?

— Арро свари, — согласилась я. — А вообще Болотников обещал накормить, у него всегда вкусно.

— Ну если он, тогда да, — согласилась Лукерья.

Я же быстро переоделась и вообще привела себя в порядок — как-никак, иду к начальству. И как раз допивала свой кофе, когда появился Соколовский — красивый, элегантный, с тростью.

— Добро утро, Лукерья, — кивнул он хозяйке, а потом взглянул на меня, улыбка шире нашей кухни. — Готовы ли вы следовать к начальству, Ольга Дмитриевна?

— Благодарю вас, готова, — сама, наверное, сияю, как чистый-чистый самовар.

— Тогда отправляемся, — важно сказал он.

У Болотникова и впрямь оказалось любопытно. За чайным столом восседала госпожа Фань-Фань, сегодня в европейском платье. А напротив неё… ещё одна дама в европейском платье.

Невысокая, круглолицая, темноволосая. Я не могла сказать, сколько ей лет. Никаких признаков старости, но — вот прямо видно, что уже не юная, какой представляется Фань-Фань.

— Вот, госпожа Аюна, представляю вам наших некромантов, вступивших в бой с демоном и не пожалевших живота своего, — сказал Болотников с лёгкой усмешкой.

Госпожа Аюна улыбнулась и кивнула.

— Приветствую вас, и рада знакомству, — затем осмотрела нас обоих внимательно и остановилась взглядом на Соколовском. — Кажется, я была знакома с вашим предком.

Он смотрел с изумлённой улыбкой.

— Мой предок — это сто лет назад?

— Да, Северин де Роган. Есть у вас что-то общее, хоть он был и совершенно другой масти, — и обернулась ко мне. — А вас я не знаю совсем, но тоже вижу что-то знакомое, неуловимое.

— Ольга Дмитриевна очень издалека, — сказал Соколовский.

— Вероятно, — кивнула госпожа Аюна. — Но будьте добры, расскажите о вашей встрече с дурной лисицей.

— Непременно, — кивнул Соколовский. — А вы? Кто вы и откуда, прекрасная госпожа?

— Я живу в Поворотнице… почти всегда, — улыбнулась она. — А семейство моё разбежалось по свету. Но считаю своим долгом приглядывать за ближними территориями, и раз здесь завелось что-то непотребное, то это надобно пресечь.

Мне очень хотелось посмотреть на госпожу Аюну из теней, прямо ладони зачесались. Терпение, только терпение.

По знаку Болотникова нам принесли чаю и блинов — тонких, кружевных, и к ним топлёного масла, сметаны, малинового варенья. И Соколовский взялся рассказывать.

С начала — то есть, с известия о непонятных телах, которые не допросить некроманту. С тревог Пантелеева — кстати, любопытно, почему его не позвали сегодня. Наверное, потому что наговорил лишку вчера? Или ещё позовут? Потом — о своём путешествии в Москву, и о консультациях с тамошними некромантами, и не только некромантами, и о Бельском.

— Значит, Бельский хотел стребовать с лисицы желание, — медленно произнесла госпожа Аюна. — Любопытно, чего же он хотел.

А тут мне было, о чём рассказать, и я рассказала. О том, как он рисовал ловушку, и призывал лисицу, и та лисица явилась, но вместо меня выбрала его.

— А у вас, Ольга, что с ней вышло? — и вот уже чёрные глаза смотрят прямо на меня, побуждая рассказывать.

И я рассказываю — о сражении на улице, о своей немощи, о том, как Бельский заявился ко мне на службу.