– И в самом деле, сержант! Чего это я вас задерживаю? Вы свое отвоевали, и теперь с чистой совестью можете уносить ноги! Бросая…

Но тут она, правда, замолчала и улыбнулась. Наверное, сердито подумал сержант, посчитала, что уже и этого достаточно. И посмотрел на Чико. Чико тоже улыбался, но невесело. Франц смотрел в сторону. И тогда Мадам заговорила:

– У меня такое ощущение, будто вы очень хотите вот прямо сейчас, немедленно, бросить меня одну в чистом поле. Что, неужели это так, сержант?

– Но разве я о таком говорил?! – очень сердитый на себя, сказал сержант. – Или даже давал к такому повод? Но, тем не менее… – и замолчал, потому что не знал, что лучше сказать дальше.

Зато Мадам ничуть ни в чем не сомневалась!

– А если «тем не менее», – жестко продолжила она, – то я скажу вам вот что: вначале доставьте меня хоть в какое-нибудь мало-мальски отапливаемое жилье, и вот уже там, поев, обогревшись и приведя себя в надлежащий вид, я сама решу, как мне быть дальше! Без всякой вашей помощи! Надеюсь что вы поняли меня?!

– Так точно! – вконец растерявшись, ответил сержант. И еще даже козырнул.

– Тогда вперед! – приказала Мадам.

И они двинулись вперед. Сержант молчал. Молчала и Мадам. А вот Чико, тот что-то нашептывал Францу – небось о том, что вот и наступила очередь сержанта, потому что это же ясно, как день, что он околдован, ведь чтобы сержант – да и какой сержант, бывший полковник! – стал козырять… Ну, и так далее. Пусть себе шепчет, и пусть Франц пугается, думал сержант. Пусть дуется Мадам! Ведь не сказать же ей начистоту: Мадам, я вас никуда не отпущу, вы будете со мной и только со мной, меня совершенно не интересует, кто вы такая, и почему это ваш брат… и… Да! Не скажешь ведь! И поэтому сержант тогда молчал, и, чтобы не думать о Мадам, думал вот что: а хорошо, когда окажешься в отставке! Никто тебе уже больше ничего не прикажет, никто ничего не укажет. Захочешь – поедешь направо, захочешь – налево…

Подумав так, сержант посмотрел налево и увидел, как Франц приложил к губам флейту… и затянул мелодию. Такую грустную! Такую бесконечную! Ох, и напрасно он такое делает, сердито подумал сержант, ведь музыка на марше должна быть бодрой и вселять уверенность, которой на войне и без того частенько не хватает. А что же касается печальных мелодий, так они позволительны лишь людям пресыщенным, уверенным в завтрашнем дне. И поэтому Дюваль строго окликнул:

– Франц!

Франц перестал играть и с сожалением сказал:

– Я так и думал, что вам не понравится.

Дрожащими от обиды и холода пальцами Франц принялся раскручивать флейту. Смешно! Но ведь если вспомнить, так и бывший кучер тоже был смешон, а вот зато потом сделал такое, на что не всякий храбрец решится! Сержанту стало неловко, и он сказал:

– Франц, ты меня не понял. Мне нравится, как ты играешь, но…

– О! Ну что вы, сержант! – сказал Франц без всякой обиды. – Мне с детства запрещали играть, я привык. Мне говорили: зачем тебе это, ты ведь прекрасный повар! Но что поделаешь, – тут Франц вздохнул и долго молчал, рассматривая флейту, – но что поделаешь, если музыка для меня все равно что для кого-то неразделенная любовь.

Сказав такое, Франц испугался насмешки и замолчал. И все молчали, даже Чико, который прежде непременно поднял бы австрийца на смех… Поэтому, ободренный общим молчанием, Франц осмелел и продолжал:

– И все-таки однажды… Я очень просил, и меня взяли в музыкальную команду!

– Да ну! – совсем не к месту удивился сержант.

– А вот представьте! Взяли! Это было… – Но тут Франц вспомнил, как же это было, и сразу перестал улыбаться. – Это было, – печально сказал он, – уже на обратном пути, здесь, под Оршей.

– Под Оршей! – эхом отозвался Чико. – Вот оно как!

– Да-да, ты прав, – и Франц еще сильней помрачнел. – Так вот тогда, под Оршей, мы два дня били в барабаны и кричали, что именем императора всем раскаявшимся дезертирам даруется прощение и что все они будут накормлены. Лошади, готовые к закланию, стояли у нас за спиной, кипели котлы… Но, увы, я, наверное, и действительно плохой музыкант! Ни один человек не вышел из лесу, и у меня отняли барабан. У моих товарищей тоже…

Франц растерянно посмотрел на слушателей и медленно захлопал ресницами, на которых намерзли ледышки. Бедняга Франц, подумал сержант, зачем такого приводили на войну, он же, наверное, был так хорош в своей маленькой, уютненькой кондитерской, когда, взбивая земляничный крем…

– А дальше что? – спросил нетерпеливый Чико.

– А дальше… Я вернулся на кухню, отвязал Серого, – тут Франц похлопал свою лошадь по загривку, – и увел его в лес.

– И правильно! – одобрил Чико. – Правильно! А был бы я на твоем месте…

– Но я не воровал! – перебил его Франц. – Я поступал согласно воле императора! Ведь Серый был обещан дезертирам, и я, тогда уже и сам дезертир, взял свою долю.

– А был бы я на твоем месте… – с азартом начал было Чико, но вдруг почему-то резко замолчал и посмотрел направо.

Дюваль тоже посмотрел…

И только головой покачал! Ну еще бы! Направо, шагах в двадцати от отряда, стоял разъезд лейб-казаков во главе с офицером. Казаки негромко переговаривались между собой, офицер улыбался. Тогда и Дюваль улыбнулся – но очень сердито, после привычно вырвал саблю…

И тотчас же замер. И уже не улыбался. Потом его рука сама собой опустилась. А голова пошла кругом! Дюваль лихорадочно думал: что же делать, что делать, что делать?!

А вот казачий офицер, тот, по-прежнему улыбаясь, громко сказал, обращаясь к сержанту:

– О, какая неожиданная встреча! Друг мой! Я несказанно рад! – и это он сказал на чистейшем французском.

– И я, – сказал сержант. Тоже, конечно, по-французски. – Я…

А больше он ничего не сказал. Хоть и он тоже был рад, но что тут еще скажешь? Поэтому сержант молчал и во все глаза смотрел на офицера и на его – а их было не меньше десятка – казаков. Вот такая там тогда сложилась диспозиция: казачьи пики упирались в снег, казачий офицер привстал в стременах и улыбался, а Франц наигрывал «Милую Гретхен». Сержант вдруг подумал: а и действительно, какая же все-таки сентиментальная штука эта война! После чего он всё же бросил саблю в ножны и, как ему казалось, по-русски сказал:

– Гринка! Хоронший!

– Да, это я, друг мой! – браво ответил офицер. – Ведь же, надеюсь, я тебе не враг? В том смысле, что не личный.

– О, несомненно, нет! – уже почти уверенно ответил Дюваль. – Хотя уставы говорят…

– Уставы говорят, что на время переговоров все боевые действия отменяются! – не терпящим возражения тоном заявил офицер. – Так почему бы нам с тобой, Шарль, не провести переговоры? Или из нас весь азарт уже вышел?! Вист или пас?