Он посмотрел на меня как на таракана. И во взгляде его читалось: «Неужели? Это не входит в мои планы».

Какое же удовлетворение я испытал, когда, намного опередив его, получил завидную роль – в фильме «Бешеные деньги»[238] с Бетт Мидлер и Шелли Лонг, имевшем шумный успех. Думаю, и звезда на Голливудском бульваре у меня появилась раньше, чем у него. Конечно, через два года он снялся в фильме «Когда Гарри встретил Салли»[239] и блеснул во всей красе. Но на тот момент я его все-таки уделал.

Это было золотое время – съемки «Бешеных денег». Осуществилась моя давняя мечта: мне всегда хотелось быть частью такого коллектива. Звучит до ужаса банально, но когда вы работаете над творческим проектом по четыре, шесть, восемь недель, то становитесь одной семьей. Я провел рядом с ними и того меньше, но и этого было достаточно. Это как в летнем лагере с лучшими друзьями, когда вы делите одну маленькую пепельницу на всех, по очереди наполняя ее…

Играл я, разумеется, побитого жизнью хиппи, алкаша, который живет в индейской резервации и разводит туристов на деньги. Роль скромная, но очень важная. В некотором смысле он герой: он помогает всем разрулить общую проблему. Работа над этим вполне типичным персонажем подарила мне незабываемый опыт: я репетировал дома, приходил подготовленным, прогонял сцены с другими актерами, оттачивал малейшие нюансы. Все было именно так, как я себе и представлял. Удачный старт. Через два года я снялся в «Невероятных приключениях Билла и Теда»[240], потом получил хорошую роль в «Повелителе приливов»[241], недавно сыграл в «Догме»[242] и «Девушке из Джерси»[243] у Кевина Смита. И пережил такое же чувство сопричастности, наслаждение от работы с друзьями и товарищеских пикировок с ними. Пусть и не с таким размахом, но моя мечта сбылась. Даже если я никогда не стану вторым Джеком Леммоном.

Продвигался я и в своих политических штудиях, подбирая нужную литературу и вылавливая публикации в периодике. Я начал вести записи, нечто вроде дневника, но в другом формате: излагал свои мысли о происходящем.

Записи я делаю каждый день. Заметки распределяю по папкам разной тематики. Это может быть предложение, слово, идея, подмеченная связь или нестыковка между явлениями, размышление постфактум, удачная фраза. Материалы в папках я компоную по-разному: эти заметки пойдут в один блок, из этой выйдет хорошее начало, а тут наметилась новая тема – для новой папки. Это непрерывный процесс.

Часто случается, что записи месяцами вертятся вокруг определенных тем, возвращаются к одним и тем же проблемам. Просматриваю я их редко, но все время что-то добавляю, поэтому когда наконец выкраиваю для них время, то получаю вполне объективную картину того, чем на самом деле заняты мои мозги.

В середине 80-х почти все записи касались таких проблем, как смертная казнь, богатые и бедные, аборты, коррумпированное правительство, официальные эвфемизмы, преступления тех деловых костюмов, с которыми я летал в одних самолетах. Гораздо меньше стало заметок об универмагах, собаках и кошках, о привычках водителей или работе авиалиний. (Все равно это были увесистые папки.) Мои чувства и мысли были заняты уже другим. Рождалось нечто новое: новое направление, новое звучание.

И уже знакомое чувство предвкушения. Я помнил его по тем временам, когда начинал работать над «Классным шутом» и «Профессией – фигляр». И, как и тогда, я чувствовал, что новый материал появится легко и естественно. Накопилось его достаточно, он был полуоформлен или уже начинал оформляться. Он жил своей жизнью. Обычно происходило так. Я просматриваю папку и понимаю: «Да, тут есть хорошие вещи, и немало, но я еще не готов вынести это на всеобщее обозрение». Потом беру другую, и меня накрывает: «Это будет бомба! Поскорее бы все это услышали!»

Заметил я и еще одну новую особенность. Раньше мои разрозненные записи объединялись самопроизвольно, как галактики. Они оказывались вместе просто потому, что касались одной темы, раскрывали разные грани одной проблемы. Теперь это были согласованные элементы единого целого, работавшие на общую цель, которую определял я сам. Писал я более осознанно, тщательно обдумывал формулировки и общую структуру. Сцена стала моей лабораторией, где я апробировал материал, избавляясь от ненужного, не приносящего эффект. Это были первые робкие шаги к комедии как искусству.

Шоу 1986 года «Как вам морочат голову» на канале «Эйч-би-оу» включало номер под названием «Привет-прощай» – о том, как мы здороваемся и прощаемся друг с другом. Это еще не зрелое мастерство, но темп, напор, словесный фейерверк уже налицо.

Заканчивалось шоу репризой «Искренне ваш», которая, можно сказать, выросла из «Барахла». Вцепившись в слово или фразу, я точно так же обсасываю разную мелочь, как будто это вопрос первостепенной важности. Я рассуждаю о том, какой смысл мы вкладываем в банальные фразы вроде: «Передавай сердечный привет такому-то», и делаю это в форме судебного допроса.

Вы понимаете, какую огромную ответственность берете на себя, обещая человеку передать сердечный привет другому лицу? Если вы не встретите указанное лицо, сбросите ли вы с себя бремя сердечного привета, передав его третьему лицу? Даже если оно не знакомо с первым человеком? Разрешает ли закон ему принять этот привет? Разрешает ли закон передавать привет дальше? Например, за границу? В какую форму следует облечь сердечный привет при передаче, когда его получает указанный адресат или некто третий? Можно обнять или, допустим, поцеловать его при этом? А что, если он гей?

Тут я не столько раскрывал конкретную тему, сколько играл с формой, но голова у меня уже работала иначе. После своей первой метаморфозы я открыл чудесную возможность обращаться к зрителям напрямую, не прячась за придуманным образом, довериться им, показать, какой я на самом деле, делиться своими соображениями, стать их другом.

Изменилась и моя мотивация. Я хотел рассказывать людям о мире, в котором мы живем, точнее о том, каким я его вижу. Логически – или вроде бы логически – убедить их, что моя картина мира верна. Шаг за шагом вести их туда, куда я считал нужным.