Абрахам Маслоу считал, что полностью реализованный человек выходит за рамки своей маленькой группы и идентифицирует себя с человечеством. После избрания Рональда Рейгана мне хотелось забить на человечество. Это был абсурд. И по сей день остается абсурдом. Это было не просто абсурдно, но и страшно: это означало, что к власти пришли силы тьмы, началось господство невежества.

Помню, в 80-е его сторонники вызывали у меня инстинктивную реакцию. Особенно в самолетах. Не сосчитать, сколько раз я сидел в первом классе среди этих деловых костюмов, а внутри закипал гнев. Как меня бесили разговоры этих ублюдков, пронизанных самодовольством, с их маленькими кожаными портфелями, аккуратно сложенными газетками «Уолл-стрит джорнал», с их повадками хозяев жизни, властителей мира. Я знал, что если кто и счастлив от всего происходящего, то это они, это час их торжества. А для меня – время поиска новых направлений.

Люди моего типа очень восприимчивы к преобладающему политическому климату. Поэтому в годы правления Рейгана ускорился еще один процесс. Я искал не только точный сценический образ, но и платформу для выражения своих взглядов.

Еще десять лет назад, когда записывались мои лучшие альбомы, у меня не было четкой системы взглядов, в политике я разбирался слабо. Пару раз сострил про расизм или Вьетнам – вот и вся моя позиция. Это было больше похоже на: «Ну что, оторвемся? Погнали! Эй, народ, я против того и против этого, а почему – хрен его знает».

Человек я был неискушенный. Не думаю, что смог бы объяснить свою политическую позицию или убедительно обосновать ее. Я не обладал политической субъектностью. Да, я обходил стороной недобросовестные СМИ, вернул к жизни юного мятежника и клоуна, каким был когда-то, провел ревизию своей биографии, устранил ложные амбиции из своей картины реальности. Все бы ничего, но наступил момент, когда я обнаружил, что пересматривать мне, в общем-то, больше нечего. Из своего прошлого я выжал все, что мог, вплоть до соплей в роли резинового клея и старых ногтей на ногах. Я никогда не рассматривал творческий процесс как область конфликта между моим внутренним «Я» и внешней политической реальностью и тем более не практиковал такой подход. Настало время это исправить…

А смерть все не выпускала семейство Карлинов из поля зрения. После инфаркта мы решили, что мне нужна ангиопластика – так называется процедура введения в суженную артерию крошечного баллона, который затем надувают, улучшая тем самым кровоток. В начале 80-х эту методику практиковали, гарантируя хороший результат, очень немногие учреждения. Кардиолог из больницы Святого Иоанна разослал мои ангиограммы в пару-тройку больниц, включая Университет Эмори в Атланте, где работал хирург Андреас Грюнциг. Это немецкий врач, который изобрел ангиопластику. Он считался лучшим. Он согласился заняться моими артериями или, как это называлось, «баллонировать».

Он провел операцию на правой коронарной артерии. Ангиография показала сужение еще двух сосудов – левой коронарной артерии и отходящей от ПМЖВ[229] диагональной ветви в месте их соединения. И вот ангиопластика закончена, меня помещают в послеоперационную палату, прикрыв бинты мешком с песком, чтобы рана быстрее затягивалась. Я чувствую себя бодрячком, все прошло отлично. Входит Грюнциг, залитый кровью. С ног до головы, вплоть до бахил на ногах.

Меня это приводит в восторг. А он говорит:

– Йа, у вас румянец. Йа, вы порозовели.

– Да, чувствую себя хорошо, – говорю я. – А можно кое-что спросить? Почему вы не ввели баллоны и в две левые артерии?

– У нас нет задачи пускать пыль в глаза, – отвечает он. – Сейчас в правой коронарной артерии кровоток у вас в норме. Если даже одна из левых артерий закупорится, то коллатеральное кровообращение обеспечит нормальную работу сердца, ткани не пострадают.

Мне показалось, что говорил он как-то свысока, немецкий акцент только усиливал впечатление. А Джерри рассмеялся. Потом я спросил его почему.

– Ну вот стоит мужик, весь в крови, причем в твоей. А ты лежишь перед ним и умоляешь его еще раз разрезать тебе сердце!

Потом настала очередь Бренды. Во время съемок «Карлина в Карнеги-холле» в 1982 году она обнаружила в груди небольшое уплотнение, но это была просто киста, и она не стала ничего делать. Закончив монтаж фильма – это заняло четыре месяца, потому что у нас не было «перестраховочного» концерта, – она прошла обследование. Осмотрев ее, врач подтвердил кисту, но проводить аспирацию не хотел из-за имплантов, которые она сделала себе в 70-е.

Она согласилась лечь на небольшую операцию, а когда очнулась, вокруг ее кровати стояло трое врачей. Под кистой обнаружилась опухоль, которую не показывала ни одна маммография. К счастью, лимфатические узлы пока не пострадали, но выбор у нее был небольшой: облучение и химиотерапия или модифицированная мастэктомия – удаление молочной железы вместе с опухолью. Ей дали сорок восемь часов, чтобы принять решение.

Она оказалась между молотом и наковальней. Когда она проходила реабилитацию, у нее обнаружили хронический активный гепатит (сейчас его называют гепатитом С). Печень была в плачевном состоянии. Ей назначили преднизон и предупредили, что жить ей осталось считаные недели. Это лекарство превратило ее жизнь в ад, она стала психотиком, склонным к суициду, у нее развился диабет. Она справилась и с этим, но по итогу гепатит никуда не делся. Ей давали два года жизни. Через девять лет она по-прежнему болела гепатитом С, поэтому химиотерапия и облучение были не лучшим вариантом. Они могли ее убить.

Но… мастэктомия? Ей было всего сорок четыре. Мы позвонили трем разным хирургам и спросили: «Что бы вы посоветовали своей жене?» Все трое ответили – операцию. В итоге ей сделали модифицированную мастэктомию. И это сработало.

Ее мать умерла от рака груди, и Бренда внушила себе, что ее ждет та же участь и она не доживет до пятидесяти (в этом возрасте матери не стало). Но Бренда не умерла, и рецидивов тоже не наблюдалось, хотя, учитывая ее подорванный иммунитет, у врачей были основания для беспокойства. В 1985 году ей сделали реконструктивную операцию, и это тоже был правильный шаг. (Оперировал ее Стивен Хоффман, хирург Майкла Джексона.) Но если вам однажды диагностируют рак, вы так и остаетесь в комнате ожидания. Каждый раз, отправляясь на маммографию, она чувствовала, что Смерть заглядывает ей через плечо.

Бренда прожила еще долго, а вот Мэри мы потеряли. Когда-то я выставил ее за дверь и отправил в Нью-Йорк, но в начале 80-х я пересмотрел свое решение. Она вернулась в Калифорнию, и я поселил ее в Санта-Монике – в пансионат для пожилых людей под названием «Отель Джорджен» на Оушн-авеню. Тихий район, тихое место с видом на океан. Хотя ей было уже хорошо за восемьдесят, претензий у нее не поубавилось, и она без конца жаловалась, что я игнорирую ее и что для нее у меня никогда нет времени. Мэри была верна себе. Хотя, видимо, забыла, что я все еще должен ей пятьдесят два с половиной доллара.

В конце 1983 года она перенесла обширный инсульт и больше не вставала. Мы перевезли ее в дом престарелых с более полным уходом через дорогу от больницы Святого Иоанна. Состояние ее стремительно ухудшалось, и в июне 1984 года в возрасте восьмидесяти семи лет она умерла.