Ночь. Свет выключен. Гора исчезла.

Чемодан Энн прислонен к стене. Шесть коробок, где хранятся все ее вещи, сложены в машине, припаркованной у дома. Она лежит на надувном матрасе на полу в гостиной, не в постели, не на нетронутых простынях.

Стул, метла, ведерко с краской. В темноте она оглядывает свои труды. Уже несколько ночей она почти не смыкала глаз.

Ушло немало времени, чтобы найти в этом городе улицу без детей. Прежде чем снять здесь квартиру, она три дня прожила в гостинице по соседству. Наблюдала за улицей, за местными жителями. В гостинице иногда останавливались семьи, к кому-то дети приходили в гости. Но на этой улице они не жили. Энн лично убедилась, что это так. И лишь убедившись, подписала договор аренды.

В доме три квартиры, стоит он на пригорке в городе Москоу, неподалеку от кампуса Айдахского университета, в тупике, за которым начинается лиственный лес. Дом облицован кирпичом, входную дверь обвивает сухой бурый плющ. В квартире большие окна, с двух сторон выходящие на улицу, а с третьей – к ветвям клена на опушке леса. По утрам из леса иногда выходит олениха пощипать траву перед домом.

В кухне с бледно-желтым линолеумом есть небольшая газовая плита, рядом неглубокая раковина, а на оставшемся пятачке – два стула и стол. Дальше – четырехфутовый балкон, где Энн повесила кашпо с геранью. Ее она поливает каждый день из старомодной лейки, которую купила не для цветов – те появились потом, – а чтобы поставить на балюстраду как некое заявление, утверждение, что за этими занавесками протекает более основательная, настоящая жизнь.

Она положила стопку новых белых полотенец на деревянную полку в тесной ванной комнатке. Она отскребла ржавчину со сливных отверстий.

Никаких портретов на стенах, никаких узоров на кухонных полотенцах, никаких птиц или цветов ни на шторке в душе, ни на занавесках в кухне, ни на покрывале в спальне, гладком и бежевом. Даже кружки простые, в розовый горошек, ничего не говорят. Во всем доме ни намека на Энн, нигде.

Наутро она покупает в центре города проездной на автобус и магнитик, чтобы закрепить проездной на дверце холодильника. Она покупает набор инструментов, затем возвращается в квартиру и меняет капающий кран. Снова уходит. На гаражной распродаже в соседнем районе она покупает книжный шкаф и большой письменный стол из вишневого дерева. В верхний ящик стола она кладет карту города.

Потом она идет длинной дорогой к факультету английского языка. На улице тепло и ветрено. Хотя уже темнеет, под деревьями лежат студенты, придавив локтями раскрытые книжки и упершись подбородками в ладони. По временам они поднимают головы поглазеть на диких уток или на проходящих мимо сокурсников с духовитыми контейнерами из столовой.

Она никогда не была в здании факультета английского языка, и найти его удалось не сразу. Наконец она поднялась по белым бетонным ступеням, прошла в вестибюль и застыла на месте. Мимо спешат студенты, думая, должно быть: «Бедная потерянная старушка, смотрит на свое прошлое, ностальгирует». Но она смотрит на ковролин. Представляет, как это место выглядит поздним вечером, в окно светит луна, играет захваченное из дома радио, звук погромче, и старушка, не она, неспешно пылесосит коридоры.

Она открывает совместный счет в банке на свое имя и на имя Дженни и кладет туда почти одиннадцать тысяч долларов – деньги, полученные от Джун Бейли Ро, с процентами, накопившимися за сорок четыре года. Потом Дженни сможет переоформить счет на себя. Обычно, чтобы открыть совместный счет, требуется присутствие обеих сторон. Но работница банка сделала исключение, потому что у Энн с Дженни одна фамилия.

Подумала, что они родственницы.

Ее последний вечер в Москоу. Перед сном она стоит посреди гостиной и пытается взглянуть на квартиру чужими глазами.

Квартира производит довольно приятное впечатление. Здесь, конечно, грустно и сиротливо, но одиночество смягчают ленты уличного света, переброшенные сквозь качающиеся ветви клена, и уютные звуки велосипеда, который едет где-то за окном. Это старая квартира, дружелюбная, по-хорошему обветшалая. Послезавтра Дженни откроет эту дверь и ее встретит спокойная комната, не исполненная чужих чувств. Никаких детей, никаких детских звуков, никаких напоминаний.

Разумеется, Энн не обсуждала с Дженни их план. Социальный работник, как и сотрудница банка, решил, что они родственницы, и передавал между ними сообщения так, будто обе они в курсе основных моментов, будто болтают друг с другом каждую неделю вот уже тридцать лет. А поскольку Дженни его не поправила, не стала и Энн. Она взяла с Дженни пример, сделалась соучастницей этого молчания, попутно подобравшись к общению с Дженни ближе, чем когда-либо прежде. Разговаривая с социальным работником, она старалась почерпнуть как можно больше подробностей, не подавая виду, что ничего не знает о планах, которые он ей приписывает. Ведь, приписывая ей эти самые планы, он позволил ей их построить.

Энн гасит свет, ложится на матрас.

Ночь теплая.

Она встает рано, еще шести нет. Делает себе чашку кофе, ставит в духовку ломтик яблочного хлеба. Сдувает матрас. Поливает герань на балконе.

Сегодня утром она уезжает.

Но пока что она подливает себе кофе и достает из духовки разогретый хлеб. Идет в гостиную и садится за письменный стол у окна. Едва забрезжил рассвет. Во всех окнах на улице темно. Кажется, она одна не спит на много миль вокруг. И тут, в первых утренних лучах, прямо посреди тротуара, она видит олениху, а с ней – олененка. Он неторопливо плетется за матерью, дергая одуванчики из трещин в асфальте.

Когда-то давно Уэйд рассказал ей, что для нюха хищников оленята невидимы. Она наблюдает, как олененок перебирает ногами, щиплет траву, а сама думает: «Он не оставляет следов. Ему не нужно бояться прошлого».

Вслед за матерью олененок исчезает среди деревьев. Энн с удивлением обнаруживает, что уронила руки на колени и стиснула пальцы.

– Если ты здесь. – Она произносит это шепотом, будто объясняя тихой квартире, почему склонила голову, почему закрыла глаза. Она никогда не молилась, и вот теперь молитва наполнила ее исподтишка.

Если ты здесь, Джун. Если ты жива. Надеюсь, у тебя получилось забыть. Надеюсь, ты держишься за все хорошее, что смогла найти.

За все хорошее, что смогла построить.

Она открывает глаза. Окидывает взглядом квартиру. И распахивает окно.

Ловкач не привык, чтобы за ним гонялись.

Мэй и Джун это знают. Они знают: он бежит лишь потому, что бегут они; он боится лишь потому, что чувствует: они хотят его напугать, и это правда – чистая правда, – как же так? Но они не в силах остановиться. Не в силах замедлить ход. Не в силах унять кличку, выскакивающую из глотки.

– Ловкач!

Они скользят по лесистому склону, по рекам не из воды, а из сосновых иголок. Щеки пылают. И это счастье. Август. Повсюду в ложбинках листьев белая пена, какую выделяют насекомые, насосавшись сока растений, в этой пене можно жить, в этой пене можно расти. Ноги Мэй и ноги Джун перемазаны в этих слюнях, но они не останавливаются, срывая травинки на бегу. Стебли хлещут по ногам, ядовитый сок заливает ссадины, но какое им дело? Какое им дело? Они хохочут! Они галдят! Они бегут вниз по склону; падают и катятся; скользят. Хватаются за ветки и обжигают ладони, потому что забывают их отпускать.