— Мэн, отлично! Конура небольшая, но, как ты знаешь, в Сан-Франциско просто заоблачная аренда, так что для центра города это в самый раз! Кстати, как тебе райончик вокруг?

— Несомненно, интересный, но я недавно проехал такой же район размером с целую страну. Так что огромной симпатии не вызывает. Хотя жить в центре этого города, несомненно, здорово.

— Так оно и есть, но есть один момент. По правилам коммуны мне нельзя селить тебя одного. То есть я должен находиться с тобой. Кто-то прознал, что у меня поселился незарегистрированный гражданин, и доложил домоуправленцу. Так что будь осторожнее с китайцами, запалят — выгонят тебя! Но я не печалюсь, все олрайт. Уже пригласил к себе еще каучсерферов: завтра подселится немец, а через пару дней еще двое парней из Ирландии. Давай инджой там все по полной! Си ю сун, мээн!

Пасифик-авеню высохла. Коламбус-авеню упиралась в здание Трансамерики, которое стояло точь-в-точь там, где и было нарисовано на открытках. На Бродвее у гонконгского ресторана летали книги, повисшие на проводах в попытках взмахнуть бумажными крыльями. Вывески соревновались друг с другом в эталонности. Я побежал в случайном направлении и позволил себе раствориться в городе.

Сан-Франциско навсегда останется в моей памяти. Деятельность в этом месте не имеет ключевого значения, но факт остается: это скопление свободы разума и тела. Здесь у большинства удовлетворены базовые потребности, поэтому каждый волен делать то, что возжелает: шляться укуренным по подворотням Финаншиал Дистрикт, варить напитки в кофейнях, развевать волосы на яхте, писать на Objective-C, продавать свою душу, покупать свое тело, совершать пробежку по Эмбаркадеро, ненавидеть бизнес-ангелов.

Я каждое утро вставал до восхода и уходил встречать рассветы с покатых крыш Сакраменто-стрит, дни напролет предавался знакомствам с бомжами, стартаперами, стриптизершами, полицейскими, кулинарами, разработчиками, грузчиками, инженерами, а ночью так и не мог уснуть, шатаясь с очередной компанией по Джефферсон-сквер. Для меня, как и для любого охотника за интересными судьбами, этот город был отличной кормушкой. Что ни человек — то уникальная история. Мой телефон наполнялся заметками с фразами, идеями, трагедиями, счастливыми моментами людей, словно во время полнолуния. Я бегал от кофейни до скейт-шопа, от магазина Levi’s до офиса Dropbox, от фотомастерской до туристического агентства — и все они были охрененны. Я бесконечно ловил вдохновение в каждом закутке Сан-Франциско. Город был полон людей со всего света. Первый же вопрос здесь был: «Как тебя зовут», второй: «Откуда ты?» Однажды я попал на вечеринку людей, работающих в сфере IT. Из двадцати человек лишь пятеро были белыми, трое — латиноамериканцами, остальные — азиатами. Наиболее слышимыми фразами здесь были «Я буду работать только в том стартапе, который прошел раунд B» и «После получения H-1B я скучаю по Бангалору». Тогда как раньше в Сан-Франциско рвались люди бунта со всего света, нынче съезжаются умные мужчины-вундеркинды, которые желают построить состояния — и строят их. Если у себя на родине ты был лучшим из лучших мужчин, то здесь будешь очередным среднестатистическим человеком. Рядом всегда будет тот, кто богаче, сильнее, красивее, влиятельнее — всегда. Конкуренция за женщин огромна. Если в Москве достаточно оглядеться по сторонам, чтобы привлечь внимание трех красавиц, то здесь можно скупать викторианские дома, водить очередной Maserati, основывать третью консалтинговую компанию, но оставаться тем, в чью сторону не посмотрит ни одна женщина. Многие предпочитают завоевывать девушек в других местах и лишь после приезжать с ними в Bay area.

Находясь в Сан-Франциско, я совсем запутался в людях. Иногда смотрел — передо мной стоял рослый причесанный мужчина с густой бородой и белых кроссовках. Думалось мне: «Если не кулинар, то точно путешественник». Затем мужчина забирался в свою коробку и укрывался прожженным одеялом — это бомж. А зачастую рядом по набережной медленно прохаживается щуплый парнишка в шлепках и майке. А потом завиливал на парковку и прыгал в кабриолет. Сразу было видно — айтишник.

Как-то раз я сидел с одним чешским парнем на холме у Ломбард-стрит. Стоял теплый осенний вечер, а после осени в Сан-Франциско начинается весна, и настроение у нас было соответствующее. Собеседник, как и было принято, рассказывал свою историю миграции: работа java-разработчиком в Берлине, выигрыш грин-карты, устройство тестером в местный стартап. Все стандартно, скучно и однобоко, как деревянная ложка.

— Знаешь, почему здесь все такие довольные? — глотнув из бутылки сидра, риторически спросил чех, будто обращаясь к синей дали, а не ко мне. Я не ответил, и мой собеседник, посмаковав, продолжил: — Все курят траву. Все. Юристы, медики, полицейские, а больше всего топ-менеджеры. Она более распространена, нежели алкоголь.

Полицейская сирена занырнула меж двух соседних улиц. Звук улетал на восток, но эхо долго гуляло меж домов, словно луч в коробке зеркал.

— А еще здесь все конченые. Конченность и гениальность — это почти одно и то же, — продолжал вести беседу с далью чех. Как и всем мигрантам, ему часто не хватало разговоров по душам, и этот вечер был, возможно, единственным поводом за последний месяц хорошенько высказаться. — Настолько конченые, что у всех успешных людей есть психологи. А у каждого психолога есть свой психолог.

В этой компании вечера, дали и чеха я был явно зрителем, и, кажется, всех это устраивало. Ветер гулял в наших волосах, доносил свежесть залива, гул ночных баров, свет огней оклендского моста.

— Зато здесь большинство воспитанные, — неумолимо выливался мой сосед. — Недавно я ужинал в ресторане, и какой-то пьяный тип убежал прямо из-за стола, не заплатив двадцать долларов. Весь персонал с посетителями провожали взглядом бедолагу. На следующий день я ужинал там же, и этот тип снова пришел, но трезвый. Он принес 40 долларов и долго извинялся. Знаешь, какой вывод после этого я сделал? Он был явно не русским и не французом. Те бы никогда сорок баксов не вернули.

Мы долго беседовали: он — с далью, я — с тишиной. А потом русский и чех пожали друг другу руки и разошлись по своим комнатам китайского квартала американского города. На следующий день я сначала встретился с пермским путешественником Эльнаром Мансуровым, после — с известным калифорнийским фотографом, а вечером на бесплатном чешском троллейбусе отправился в русский район Inner Richmond, расположенный на западе города.

В католической церкви стоял поп в спортивных штанах. Этого мне было достаточно, чтобы покинуть ее. На улицах, перпендикулярных бульвару Гири, половина вывесок старалась казаться русскими. «Borsch», «Pelmeni», «Kommunalnaya sluzhba» — вот небольшой набор слов, которые лезли в глаза прохожим. В магазине меня поприветствовали две сочные девушки пятидесяти лет и ста килограмм, одетые в белые фартуки и стоявшие за прилавком мясного отдела. Здесь же я познакомился еще с одной дамой лет семидесяти. Через пару минут мы вышли из магазина, она взяла меня под руку и повела:

— Я сама из Югославии. Дочь поручика. Он белый был, гонимый. Я родилась без гражданства, все детство мое прошло в лагерях Германии. Но еще три поколения до меня все учили русский язык, и уже четыре поколения прошло, все равно учат. Я, как и все, сначала в Нью-Йорк, потом в Альбукерке, затем сюда. Тут в коммуне и прижилась. Через три квартала отсюда русская церковь, в которую все местные дети четыре раза в неделю ходят. Учат русскую культуру, историю, богословие. Я сама Беркли закончила. Свою специальность очень хорошо знала, а больше ничего не умела — ни математики, ни географии. Все американцы такие — кругозора нет, но свое дело исполнять умеют. А мне моя специальность никогда не нравилась, поэтому я в той церкви работала. Даже с такой зарплатой через лет двадцать можно дом купить. Но я все равно себя гонимой чувствую — как раньше, так и сейчас.