Посулам недостойного не верь,

Когда клянется он – захлопни дверь.

И вновь Петр, пока цитировал, на краткий миг покосился на московского князя, ясно давая понять, кого он имеет ввиду под недостойным.

Услышав перевод толмача, Узбек посмотрел в сторону сухого длиннобородого старика, одетого, в отличие от остальных, в простой халат без узоров, в желто-синюю полосу. Прямо тебе национальный флаг Украины. Выделялась из всего его скромного одеяния разве чалма. Та и впрямь выглядела, можно сказать, по-царски – здоровенная, зеленого цвета, она возвышалась на его наголо обритой голове подобно короне.

– Что скажешь, Занги-ата? – уважительно осведомился хан. Длиннобородый старик что-то проскрипел в ответ. Терпеливо выслушав его, Узбек поощрительно кивнул толмачу, приступившему к переводу:

– Приятно слышать, что мудрость Джалаладдина Руми докатилась и до самых дальних стран, где пока не уверовали в Аллаха. В отличие от безбожного Омара Хайяма сей аш-шайх ал-акбар и почтенный мударис в своем медресе щедро проливал свет божественных истин на своих учеников. А откуда тебе известен сей бейт наставника правоверных душ? Или ты бывал в Конье, где он жил и учил? А может, ты один из Мевлеви? – и толмач еле заметно улыбнулся.

– Увы, – печально развел руками Сангре. – Хотя за свою жизнь мне приходилось много странствовать, но в Конье я никогда не бывал и про Мевлеви слышать мне не доводилось. Однако в одном из путешествий я повстречался с человеком, который как раз и был одним из его учеников Руми. Его звали… Тохтамыш. И специально для меня он перевел множество бейтов Руми на мой родной испанский язык. Восхитившись их красотой и мудростью, я запомнил эти чудесные строки, а впоследствии, попав в Тверь, в меру своих скромных сил перевел их на русский, дабы и жители этой страны смогли насладиться ими.

Выдав это, он мысленно поблагодарил Улана. Дотошный во всем побратим незадолго перед своим отъездом подкинул Петру несколько наставлений по поводу того, как надлежит вести себя в Орде. Не забыл он и про стихи. Выяснив, что Сангре держит в своей памяти немало восточных виршей (очень уж они подходили для оригинальных тостов), Улан заметил:

– Вообще-то на Востоке любят поэзию, поэтому цитируй запросто и чем больше, тем лучше, пускай и на русском. Но запомни одно: далеко не всем может понравиться упоминание имени Омара Хайяма, особенно муллам, шейхам и прочему духовенству. Да и не каждому правоверному придутся по душе его постоянные восхваления вина. А уж рубайи, что ты мне сейчас процитировал, вообще ни в какие ворота. Заглянуть в мечеть лишь для того, чтобы спереть там очередной молитвенный коврик иначе как кощунством не назовешь. Словом, его творчество и имя во избежание неприятностей лучше не упоминай. Ограничься каким-нибудь другим автором, более благонадежным, что ли.

А ведь сейчас первым на ум Петру пришел именно Омар Хайям, потому он и запнулся. И если бы вовремя не вспомнил о предупреждении друга, как пить дать, влетел бы. Вон как сурово отозвался о Хайяме старикан в царской чалме. И вдвойне приятно, что угадал, остановив свой выбор на Руми. Ишь ты, оказывается, сей дядька не просто поэт, но и какой-то там муда… Словом, в уважухе. Благо, что как раз его стихов-притчей, чем-то напоминающих басни Крылова, Сангре знал множество.

Но того, что произошло дальше, он никак не ожидал.

Нет, поначалу все было отлично. Хан, потребовавший процитировать еще что-нибудь из Руми, выслушав несколько бейтов, одобрительно кивнул Петру и заявил, обращаясь к Юрию Даниловичу:

– Я не думаю, князь, что человек, которого коснулась мудрость слов столь благочестивого человека, может лгать. К тому же его бой видели не только уруситы, но и кое-кто из моих людей, и все они подтверждают его слова. Твой человек сам первым набросился на этого акына и ему не осталось ничего иного, как защищаться. Но Аллах всеведущ и ничто не ускользает от его внимания, а потому обнаживший вопреки моему запрету нож сам от него и погиб. А теперь иди и предупреди своих людей, что если кто-то из них осмелится повторить подобное, я не стану дожидаться вмешательства справедливейшего, и его казнят в тот же день.

Но затем Узбек, чуть помедлив, повернул голову к Михаилу Ярославичу и заметил:

– Мне приятно, что у тебя служат люди, могущие наизусть читать бейты великого суфия. Сейчас у меня нет времени, есть более важные дела, но впредь я хотел бы иногда послушать их, а потому я буду иногда забирать у тебя этого… гусляра.

Князь, опешив, уставился на Узбека, затем перевел растерянный взгляд на Сангре. Но деваться некуда и он согласно кивнул:

– И он, и я в твоей воле, пресветлый хан. Как повелишь, так и будет.

В это время вынырнувший невесть откуда здоровенный кривоногий мужик надел на шею Петру какую-то деревяшку на веревочке.

– Это пайцза, – наслаждаясь озадаченным видом гусляра, чуть насмешливо пояснил толмач.

– Одно худо – мои песни на языке Руси, и после перевода, боюсь, они станут звучать некрасиво, – чуть не взыл Сангре, поскольку торчать весь день у ханской юрты он никак не мог – своих дел невпроворот.

По счастью, вмешался тот самый старикан в «царской» чалме. Он что-то негромко заметил Узбеку, и хан, осведомившись, какой веры придерживается Сангре, чуточку переиначил свое решение. Заявив, что в его юртах нет места для слуг-христиан, он приказал Петру по-прежнему оставаться в шатрах тверского князя, но каждое утро быть готовым к ханскому призыву.

«Уже легче», – перевел дыхание Петр, но рановато, ибо старик продолжал скрипеть.

– Благочестивый Занги-Ата полагает, что ты на правильном пути и если вознамеришься совершить путешествие по святым местам, где ступала нога великого пророка, он уверен – ты непременно примешь в свое сердце единственно истинную веру в Аллаха.

Продолжать щекотливую тему желания у Петра не имелось, и он, не говоря прямо «нет», ловко сменил ее, вовремя припомнив еще одного поэта. Рисковал, конечно, поскольку понятия не имел, числится у мусульман Умар Ибн аль-Фарид благочестивым, как Руми, или богохульником, подобно Хайяму. Но уж очень сей отрывок из его поэмы подходил к создавшейся ситуации. Дескать, все религиозные учения человечества полноправны, ибо каждое по-своему отражает единую истину.

И, если образ благостыни в мечетях часто я являл,

то и евангельской святыни я никогда не оставлял.

…И, коль язычник перед камнем мольбу сердечную излил,

Не сомневайся в самом главном: что мною он услышан был…

Узбек поначалу нахмурился – звучало и впрямь несколько кощунственно. Шутка ли, говорилось-то от лица самого Аллаха. Однако его духовный наставник помалкивал и даже время от времени согласно кивал головой. Делать нечего, хан сдерживался и Сангре беспрепятственно закончил:

…Известно правое учение повсюду, веку испокон,

Имеет высшее значенье любой обряд, любой закон.