Однако в тот же миг собственная шапка полетела ему в лицо, а в следующее мгновение что-то больно врезалось в подбородок. Правда, на сей раз Романец не упал, но зато согнулся в три погибели от неимоверной боли во рту. Да еще вдобавок туда чего-то попало. Он с отвращением выплюнул это и ошалело уставился на маленький окровавленный кусочек мяса, с ужасом догадываясь, что на самом деле…

– Ой, ой, а пена изо рта – любой шампунь позавидует. И алая, как роза, – раздалось почти над ухом и тут же: – Стоять, шлимазлы! Не лезть в божий суд или вас господь покарает… из самострелов.

Кому это было адресовано, Романец не понял, да оно его и не интересовало. Но коли враг отвлекся на его спутников, значит, можно попытаться и… Вытянув нож вперед, бывший мытник, не разгибаясь, бросился вбок, на голос, надеясь хоть теперь-то успеть, наколоть подлую тварь на острое лезвие… Но получилось хуже некуда. Мало того, что подлый враг ускользнул, вдобавок он сам ощутил резкую жгучую боль в районе подбородка.

– Эпиляция, – невозмутимо пояснил Сангре, вертя в руках вырванный из бороды Романца увесистый пучок волос. – Извини, но воска нет, пришлось руками.

Бешенство и без того раздирало бывшего тверского мытника, не давая ни сосредоточиться, ни обдумать очередную атаку, а выдранный из бороды клок и вовсе довел его до исступления. Он вновь попытался сделать выпад, но тот закончился очередным сильным ударом, на сей раз в зубы. Романец непроизвольно выпрямился и откуда-то сбоку услышал прежний голос, укоризненно вещавший:

– Ну хоть разогнулся, а то кланяешься, кланяешься. Мне даже неудобно. Слушай, а кидаешься-то ты на меня почему? Обнять хочешь или что поинтереснее придумал, противный? Так это ты не по адресу – я с дерьмом отродясь дел не имел. Для таких дел тебе надо бы к жителям Содома и Гоморры. Они – народ неприхотливый, и даже таким уродом, как ты, брезговать не станут. Но смотри, могут и перепутать. У тебя ж рожа и задница одинаково выглядят. Хотя если и спутают – невелика беда, перевернут и повторят.

Выдать достойный ответ Романец не смог – оставшийся во рту обрубок языка напрочь отказывался служить хозяину, однако новое оскорбление придало ему силы и он, взревев, ринулся на обидчика. Увы, тот в очередной раз в самый последний момент опять исчез и не просто, но успев угодить носком сапога прямо по…

– А-а-а! – истошно заорал он, вновь сгибаясь пополам.

– Совсем забыл спросить: а детишки-то у тебя имеются? – бывший мытник попытался ответить, что это не его дело, но смог лишь промычать нечто нечленораздельное. – Стало быть, нету, – сделал вывод Сангре. – Это хорошо, потому как теперь их у тебя с божьей и моей помощью точно не будет, ибо хороший хирург, памятуя клятву Гиппократа, завсегда подсобит плохому танцору.

И последовал новый страшный удар, от коего Романец, скрючившись и схватившись обеими руками за пах, полетел на землю. Только теперь до него сквозь бешеную ярость дошла трезвая мысль, что дела складываются совсем худо. Но неподалеку раздались чьи-то встревоженные голоса:

– Бегут, бегут! Московляне бегут!

С трудом повернув голову, Романец сквозь кровавую зыбкую пелену, застилавшую глаза, увидел вдали, где стояли шатры московского князя, какое-то неясное мельтешение.

– И правда бегут, – разочарованно произнес ненавистный голос. – Кажись, подружиться мы с тобой не успеем. А жаль. Ну, тогда…

И в следующий миг на руки лежащего Романца, по-прежнему прижатые к паху, обрушилась неимоверная тяжесть, а затем что-то острое пронзило насквозь его живот. Напоследок бывший мытник еще успел удивиться. Как же так, ведь тверич был без ножа и копья? Но додумать не успел – отключился.

Переведя дыхание, Сангре, слегка недовольный тем, что для мерзавца все слишком легко закончилось (пока не сдох, но вот-вот, да и сознание потерял, получается, без мук в мир иной отойдет) обвел взглядом собравшихся. Те стояли, образовав небольшой, метров семь-восемь, круг с двумя разрывами. С одной стороны полукольцо состояло из тверичей – слуги, воины и трое бояр, включая Кириллу Силыча, с другой – набежавшие московляне, растерянно взирающие на произошедшее.

Отличить, кто с какой стороны, было легко. У первых на лицах сияло торжество, а кое-кто вроде того же Черныша, не скрывал злорадной победной ухмылки.

У последних физиономии мрачные, угрюмые, а иные возложили руки на сабли. Правда, из ножен ни один оружия не извлек.

Итог подвел Кирилла Силыч. Выйдя из тверского полукружья и подойдя вплотную к Петру он, чуть склонившись над лежащим и внимательно вглядевшись в него, пробасил:

– Все, забирайте свою… падаль.

– Негоже оно о покойном, – вяло возразил кто-то из москвичей.

– То он сам так поутру сказал про Маштака, а я лишь его словеса повторил, – невозмутимо пояснил боярин. – А что сдох – сам виноват. Не любит господь, когда обычаи нарушаются, а он эва, засапожник достал. А рази ж такое дозволительно на божьем суде? Вот всевышний и учинил, чтоб тот на него сам набрушился.

– Не сам, – вяло возразил самый старший. – То поединщик ваш ногами на его руку с ножом напрыгнул.

– На руку – не на нож, – устремил в его сторону палец боярин. – Не будь на то божьей воли, Романец от такого удара нипочем бы своей дланью в свое же брюхо засапожник не воткнул.

Князья появились чуть погодя. Стояли недолго, но время разглядеть Юрия Даниловича у Сангре хватило.

«Кажется, Улан был прав, – отметил он про себя. – Какие там кудри? Сосульки. Или он, пребывая здесь, решил все степные обычаи выполнять – не мыться, не стричься, а только чесаться. Вон как ладони шкрябает».

Москвич первым и разжал рот.

– Поглядим, чаво хан на оное скажет! – взвизгнул он по-бабьи тонким голоском и с вызовом посмотрел на Михаила Ярославича, но тот остался невозмутим, заметив:

– А пресветлый Узбек свое слово при тебе успел поведать, когда не пожелал свары промеж наших слуг судить. Опять же, кто первым напал? Это тоже все видели. А уж про засапожник я и вовсе молчу.

– Меж слуг! – еще тоньше, почти фальцетом, завопил Юрий Данилович. – А чтоб воев на них натравливать, таковского…

– Спутал ты, князь! Я не пес, чтоб меня на кого-то натравливать, – перебил его Сангре. – Да и с каких пор гусляры в воинах хаживать стали?

– Как… гусляры? – опешил московский князь. – Чтоб простой скоморох… Никогда тому не поверю!

– А ты еще раз на Тверь своих вояк приведи, и когда тебя какой-нибудь мужик оглоблей по шее благословит, авось вера и появится, – посоветовал Петр, инстинктивно чувствуя, что именно сейчас ему позволительно многое. – А если тебя какая-нибудь крепкая тверская баба коромыслом от души перекрестит, может, ты и ее в дружинники к Михаилу Ярославичу запишешь?

От таких слов улыбка скользнула даже по лицам некоторых москвичей, но те ее мигом опасливо подавили, зато тверичи смеялись от души. Можно сказать, покатывались от хохота.