Должно быть, именно эта часть Марты, — часть, которая воспринималась как подлинная и истинная, — однажды, никому ничего не говоря, подала заявление о поступлении в колледж. Узнав об этом, мать, конечно, забилась в истерике, но отъезд Марты из дома существенно облегчил отец, который выкупил квартиру, в которой они жили, и записал на дочь. «Не представляю, как ты вообще живешь с этой женщиной», — признался он ей, полностью отрицая собственное участие в сложившейся ситуации.

И должно быть, настоящая, подлинная часть Марты записалась на прием к психотерапевту в первую же неделю прибытия на учебу. Это была весьма остроумная девушка и прекрасная собеседница, но при этом слишком застенчивая и всегда настороже, как будто она постоянно боялась сделать или сказать что-то не так, вызвать неудовольствие. Чуть ли не с порога Марта попросила: «Только, пожалуйста, давайте я вам не понравлюсь». Она пришла к психотерапевту в надежде наконец узнать, кто она, и для нее было бы огромным разочарованием увидеть, что я тоже ослеплена ее обаянием, что меня интересует только «шоу Марты». Ей, конечно, потребовалось немало мужества, чтобы сказать мне это, и мы обе согласились, что «шоу Марты» — не единственное представление, которого нам нужно избегать. Был также немалый риск, что в какой-то момент она может начать играть роль хорошего клиента, который на сеансе психотерапевта только притворяется, что его состояние улучшилось, ведь именно так идут дела у хороших клиентов.

«Было очень неприятно, став взрослым, осознать, что началом моего становления как актера послужили попытки справиться с жестокостью отца»[493], — говорит актер Алан Камминг. И Марте тоже было неприятно понимать, что в основе того, в чем она преуспела больше всего — в исполнении разных ролей, — лежит физическое и эмоциональное насилие со стороны матери. Винникотт говорил: «Что касается актеров, то среди них есть те, кто способен оставаться собой и при этом играть разные роли, но есть и другие, кто может только играть роли и совершенно теряется, когда этого не требуется»[494]. Марта, судя по всему, относилась ко второй категории, и, оказавшись на безопасном расстоянии от гнева матери, решила выяснить, каково это — играть саму себя, просто быть Мартой.

* * *

Марта сразу указала мне на то, что в детстве ее не запирали в кладовке, хотя у нее было ощущение, будто какая-то ее часть, ее истинная самость, никогда не покидала свою комнату в доме. Она постоянно пряталась, стараясь защититься от критики и боли матери, но никогда не чувствовала себя ни «видимой», ни «реальной». Возможно, поэтому, как Трумэн Капоте сказал о Джонни Карсоне, никто не знал Марту — даже мужчины, с которыми она делила постель и которых, возможно, даже любила.

Любовь всегда предполагает желание, и некоторые сверхнормальные люди сталкиваются с проблемами из-за того, что не знают, чего хотят. Будучи «хамелеонами» и «оборотнями», они нередко оказываются во взаимоотношениях — или в постели, — с кем угодно, кто их пожелает. Такие понятия, как «желать» и «быть желанным», путаются в их восприятии, и, на мой взгляд, лучше всего эту путаницу резюмируют не слова какого-нибудь известного психоаналитика или теоретика психоанализа, а несколько строк из песни рок-группы Jane’s Addiction, одной из любимых групп Марты: Джейн говорит: «Я никогда не была влюблена. Я не знаю, что это такое». Она знает только, хотят ли ее. «Я хочу того, кто хочет меня. Я точно знаю, когда меня хотят»[495].

Самым простым и очевидным объяснением такого подхода к любви и сексу представляется низкая самооценка человека, но на самом деле все не так просто. Многие сверхнормальные люди оценивают себя довольно высоко, даже выше других, прежде всего из-за своего особого таланта в обращении с людьми, и многие из них, благодаря выдающимся способностям и социальной хватке, действительно не испытывают недостатка в романтических партнерах. При этом они совершенно не привыкли выдвигать во взаимоотношениях собственные требования, поэтому нередко связываются с теми, кто их не заслуживает или им не подходит. Они привыкли автоматически стремиться к тому, чтобы жизнь шла своим чередом, и нередко ведут себя так во взаимоотношениях с каждым, кто им подвернется.

Девочкой Марта видела себя через объектив фотокамеры матери, и, став взрослой женщиной, начала видеть себя глазами любого, кто смотрел в ее сторону. Она одевалась и вела себя так, чтобы ее принимали другие люди, и, возможно, по этой причине вступала в отношения — чаще всего вполне успешные — с очень разными мужчинами. Идя вразрез с моделью Винникотта «двигаться, существуя»[496], Марта была разной для разных людей; все зависело от того, кто находился рядом. Ее взаимоотношения воспринимались ею как шоу, а играла она настолько убедительно, что это вызывало тревогу даже у нее самой.

«Люди не догадываются, что значительную часть времени я фактически не участвую во взаимоотношениях с ними, — призналась мне Марта. — Во мне есть некоторая часть, которая выходит в мир и преуспевает. Я хороша во всех ролях, в том числе в роли друга или любимой. Я забочусь о тех, с кем меня связывают отношения, и иногда даже думаю, что люблю их. Но часто чувствую, что просто хорошо умею делать то, что делают по-настоящему заботливые люди. Может, поэтому я способна поддерживать отношения, причем очень хорошие, но когда они заканчиваются, мне кажется, что как будто ничего и не было, и, возможно, для меня это действительно так. Я знаю, это звучит плохо. Но я чувствую, что хотя по-настоящему заботилась о людях, с которыми меня связывали отношения, они в это время не знали, что на самом деле никакие отношения нас не связывают. Что меня в этих отношениях никогда не было».

* * *

Что-то изменилось для Марты в тот день, когда была спасена Элизабет Смарт. После девяти месяцев сексуального насилия в плену у безумного уличного проповедника девушку увидели бредущей на улице неподалеку от Солт-Лейк-Сити; она была с головы до ног одета в вещи, данные ей похитителем. Согласно сообщениям в газете, когда полицейские заговорили с Элизабет, вначале она отрицала, что и есть та, кого похитили, и только со временем неохотно признала этот факт, причем сделала это в библейской формулировке, явно позаимствованной у похитителя: «Ты мне скажи»[497]. Словом, «Ну, если вы так говорите…»