Акцентировав внимание на том, что она никоим образом не является кем-то вроде Элизабет Смарт, Марта заговорила о прочитанном, и глаза ее наполнились слезами: «Но, знаете, я совершенно точно поняла, что Элизабет имела в виду. Ты достаточно долго боишься. Ты достаточно долго носишь эту одежду. Ты ведешь себя так, как необходимо в данных обстоятельствах. Ты говоришь так, как тебе нужно говорить. И в конце концов это захватывает тебя целиком. И даже когда ты получаешь возможность вырваться на свободу… ну, как я сейчас… ты не знаешь, как это делается. Ты не знаешь, что о себе думать. Ты не можешь о себе говорить. У тебя нет для этого слов».

Марту очень напугало, что она, судя по ее ощущениям, тоже утратила способность думать или говорить о себе. Она так долго игнорировала собственные реакции и чувства, что больше не знала, каковы они[498]. Она знала, что делать, когда заучивала новую роль, или успокаивала мать, или угождала бойфренду, но когда слышала такие банальные вопросы, как «Чем ты хочешь сегодня заняться?», или такие личные, как «Ты меня любишь?», ее разум тут же отключался. Когда не было ничего, что ей необходимо было делать, она не знала, чего бы ей хотелось. Зато она всегда в ту же секунду знала, чего от нее хочет другой человек или что от нее нужно окружающим.

Марта подумывала о том, чтобы перестать актерствовать и начать устраивать что-то вроде импровизаций на шоу, в котором не нужно будет четко следовать сценарию и можно быть спонтанной. Для Марты упражнения такого рода были мучительными и страшными, но, к счастью, таковы они для большинства людей. Она застыла от ужаса на первом занятии и расплакалась на втором, но на третьем или четвертом все подбадривали ее (и друг друга). «Это похоже на групповую терапию, — сказала девушка. — Мне тяжело думать и говорить о себе, но, оказывается, я не одна такая. Так что, возможно, надежда у меня все-таки есть».

Марта искала свою истинную самость и за стенами театра и даже начала записывать такие случаи. Она завела тетрадь, где записывала все, что, по ее ощущениям, может ей нравиться, и чувства, которые, как ей казалось, она испытывала. Ради эксперимента она даже попробовала опять ходить с кудрявыми волосами, что далось ей намного труднее, чем может показаться на первый взгляд. «Мне очень сложно доверять себе в деле оценки моих чувств по отношению к себе и моих истинных приоритетов, — призналась Марта. — Все кажется таким рискованным». Через некоторое время Марта начала приходить на наши сеансы со всем тем новым, что узнала о себе за прошедший период. Она волновалась, что некоторые из этих вещей выглядят глупо или звучат по-детски, но это было не так. «Я чувствую себя маленьким ребенком, который определяет, какие цвета или какая еда ему нравится», — призналась она. На этом пути случались открытия, которые никак нельзя назвать тривиальными. «Знаете, кажется, я лесбиянка, — сказала однажды Марта с нервной смесью слез и улыбки. — Впрочем, возможно, вам это известно с самого начала».

Ничуть не бывало.

«Думаю, моя мама всегда это знала, — продолжила Марта. — Может быть, поэтому она так сильно не хотела, чтобы я стала сама собой. Потому что я совершенно не такая, как она».

Мишель было страшно. По ее словам, окружающий мир казался ей неправильным, и у нее часто возникало ощущение, будто ее не должно в нем быть. Люди в общественных местах иногда выглядели в ее глазах как актеры, играющие разные роли; на занятиях на велотренажерах она смотрела на женщин и мужчин, яростно крутящих педали, и они казались ей смешными и нелепыми, как клоуны, катающиеся на велосипедах по цирковой арене. Либо мир казался ей нереальным, либо она сама — она не была уверена, кто именно, — и со временем Мишель вообще перестала чувствовать себя человеком. Все ее существование было какой-то ошибкой. Даже когда она общалась с самыми близкими друзьями, ее пугало то, как тяжело ей просто заставить себя улыбаться и казаться счастливой. Иногда она чувствовала себя онемевшей, словно зомби, кем-то вроде ходячего мертвеца.

Может быть, поэтому Мишель так любила кладбища и даже иногда на них дремала. Особенно ей нравилось одно, куда она могла ходить после работы. Оно было совершенно не похоже на «прилизанные», ухоженные кладбища, больше напоминающие поля для гольфа с кучами искусственных цветов на каждую пару метров. Любимое кладбище Мишель было основано в XVIII веке; там было много старых деревьев и низкие каменные стены из рассыпающихся камней, которые, казалось, скреплялись одним мхом и которым каким-то непостижимым образом все же удавалось отделять могилы от всего, что их окружало. В зарослях сорняков и клевера стояли надгробные плиты разной высоты и формы, многие полурассыпавшиеся и покосившиеся. Некоторые из них рассказывали целые истории — например, те, в которых были похоронены солдаты Гражданской войны и их вдовы. Или младенцы, прожившие всего несколько месяцев. Или мужчины, умершие от брюшного тифа, и женщины, скончавшиеся при родах. Если бы кто-нибудь из знакомых случайно наткнулся здесь на Мишель, она могла бы сказать, что это место нравится ей потому, что тут тихо и спокойно. Но есть ведь и другие тихие места, куда она может пойти. Однако Мишель ходила на кладбище потому, что ей было приятно окружать себя теми, чья жизнь тоже была трудной, — ну, или доказательствами их существования.

Нахождение же среди живых людей сбивало Мишель с толку, и, когда она пожаловалась врачу, что чувствует себя отрезанной от окружения, та заподозрила у девушки эпилепсию. Впрочем, целый ряд анализов, включая ЭЭГ с огоньками, пульсирующими в темной комнате, из всех возможных аномалий выявил у нее только низкое артериальное давление[500]. В итоге Мишель порекомендовали потреблять больше соли и пить больше воды. Ее врач не сумел распознать последствие психологической травмы, на что указывало ощущение разъединения и отчуждения, на которое жаловалась Мишель, так как такой симптом говорит и об эпилепсии. Мы склонны считать пониженное давление признаком отличного здоровья, но у некоторых людей оно идет в комплекте с депрессией и повышенной тревожностью.

Когда доктор сказал Мишель о соли и воде, она сидела на смотровом столе в больничной рубашке, расходящейся на спине. Девушка побоялась сказать вслух, что врач выглядит странно: в своей белой куртке с нелепыми рукавами он очень напоминал карикатуру из научного журнала. А вдруг он, услышав это, потащит ее по коридору и где-нибудь запрет? Чтобы окончательно не уйти от реальности, девушка крепко схватилась за обитый чем-то мягким край смотрового стола; ее разум выполнял при этом трудную умственную работу, спокойно и размеренно констатируя: я сижу в этой комнате. Доктор говорит. Я слушаю. Ничего странного не происходит. Я не визжу. Я не сумасшедшая. Впрочем, в последнее утверждение Мишель в действительности не верила.