Как уже было сказано, столь ответственный материал не мог появиться в «Правде» иначе, как по команде Сталина. Это сигнал к очередной чистке, к открытию нового фронта «идеологической борьбы». Эренбург несомненно, отдавал себе отчет, какое значение имеет его статья; в то же время он прекрасно понимал, что незаменимых нет и подобное задание могли поручить любому верноподданному еврею. Ему ясно и то, что его статья только фиговый листок для уже спланированной кампании — хотя, быть может, он и не представлял себе всех ее последствий. Тем не менее был выбран именно он, а не кто другой, и, согласившись выполнить сталинский приказ, он посеял смятение среди евреев как раз тогда, когда особенно нужна была твердость и солидарность.

До сих пор он мог еще себя обманывать, объяснять рост антисемитизма в конце войны влиянием нацистской пропаганды, а убийство Михоэлса — бесконтрольными акциями НКВД. Однако на сей раз приказ исходил непосредственно от Сталина, у которого слово никогда не расходились с делом. В середине октября ожидался приезд в Москву первой израильской дипломатической миссии во главе с Голдой Меир, уроженкой Киева, одной из основоположников государства Израиль. Для десятков тысяч советских евреев это был шанс заявить о своих обидах и о своих надеждах. Эренбург понимает, что нервы напряжены до предела — он ведь и сам немало потрудился для этого, и для взрыва достаточно малейшей искры. Реакция властей на этот взрыв могла быть чудовищной. Позже, в шестидесятые годы, Эренбург объясняет, что своей статьей он стремился предупредить последствия возможного энтузиазма и развенчать стереотипы, связанные с образом евреев: «Да, евреи жили отдельно, но потому, что их к этому принуждали; Да, многие евреи эмигрировали в Америку, но только потому, что насилия и оскорбления лишали их родной земли». Но даже если таковы были его намерения, эти последние попытки уже ничего не могли изменить — задача была поставлена, решение принято Сталиным и обжалованию не подлежало.

Сознавал ли Эренбург, что замысел Сталина касался и его лично? В отличие от Соломона Михоэлса и двадцати четырех членов ЕАК, которые будут арестованы в конце 1948-го и расстреляны весной 1952-го, Эренбурга физически пощадят, но скомпрометируют. От него требовалось, чтобы он отрекся от самого себя, чтобы он, певец «трагической судьбы еврейского народа», стал образцом его ничтожества. Он должен был предать анафеме то, что воспевал еще вчера, — создание государства Израиль, еврейскую солидарность; он должен был обратиться к евреям, пережившим Катастрофу, с призывом, как в 1927 году, осудить сионистские затеи, отказаться от борьбы за национальную независимость и возложить все надежды на Советский Союз.

16 октября, в день еврейского Нового года, десятки тысяч евреев вышли на улицы Москвы, чтобы приветствовать Голду Меир. Толпа кричала: «Еврейский народ жив!» Через неделю, в Судный день (Йом Кипур) прошла еще одна многолюдная демонстрация. Опасения Эренбурга оправдывались. Сталинский план становился яснее: в конце ноября был распущен Еврейский антифашистской комитет, закрыты «Эйникайт» и две другие газеты, выходившие на идише, разгромлено московское издательство «Дер Эмес», разбиты типографские машины. Набор «Черной книги» был рассыпан. Находясь проездом в Вильнюсе, Эренбург посетил Еврейский музей и преподнес его хранителю опасный дар: две огромные папки материалов, собранных для «Черной книги», — фотографии, свидетельства, документы, и попросил хранить все это в музее, где они будут якобы в большей безопасности. Видимо, у хранителя музея было другое мнение: через некоторое время, зная, что Эренбург в отъезде, он постучался в дверь его московской квартиры и отдал секретарю обе папки, попросив вернуть их хозяину. По прошествии многих лет он признался, что по здравом размышлении решил, что в столь тревожное время квартира Эренбурга будет гораздо более надежным хранилищем для этих материалов, чем Еврейский музей[464]. Он не ошибся: в течение зимы 1948–1949 годов были закрыты все еврейские культурные учреждения на территории СССР — школы, газеты, театры и музеи. Были арестованы Исаак Фефер, который в 1943 году вместе с Михоэлсом совершил пропагандистскую поездку по Соединенным Штатам, и актер Еврейского театра Беньямин Зускин. В январе 1949 года забрали еврейских авторов, писавших на идише, — Давида Бергельсона, Переца Маркиша, Лейба Квитко, Соломона Лозовского, директора Софинформбюро, физика Лину Штерн (одна была единственной из двадцати четырех арестованных, кому сохранили жизнь, заменив высшую меру лагерем)[465]. Семьи репрессированных отправили в ссылку. Прочие члены Еврейского антифашистского комитета в страхе ждали, когда настанет их черед. Среди них Василий Гроссман, продолживший работу над «Черной книгой» после отстранения Эренбурга; знаменитый физик Петр Капица, до войны живший в Англии; режиссер Сергей Эйзенштейн, поэт и переводчик Самуил Маршак, скрипач Давид Ойстрах, пианист Эмиль Гилельс и многие другие. Их пощадили — на свой лад, конечно. Эйзенштейн после второй части «Ивана Грозного» впал в немилость и слег с сердечным приступом, от которого вскоре умер, Гроссмана в 1952 году изобличат в «идеализме, реакционности и антиисторизме», Капице запретят вступать в любые контакты с зарубежными учеными. Что же касается Эренбурга, то его не только пощадили, но и наградили поездкой в Париж.

Кампания борьбы с «низкопоклонством» началась еще летом 1946 года; с тех пор выяснилось, что вышеупомянутое «низкопоклонство» и прочие проявления «гнилого мелкобуржуазного духа, национализма и антипатриотизма» — дело рук «безродных космополитов»-евреев. Кампания началась с разоблачения в «Правде» «группы театральных критиков». Прозвучал вопрос: «Какое представление может быть у А. Гурвича о национальном характере русского советского человека?»[466] (При том, что Гурвич родился в России и прожил в ней всю жизнь.) После театральных критиков настала очередь режиссеров, ученых, спортсменов, университетских профессоров, ветеринаров, бухгалтеров, журналистов и, разумеется, писателей.

Евреев преследуют, унижают, на них пишут доносы. Газеты пестрят карикатурами, на которых крючконосые и толстогубые создания всегда занимаются чем-то нехорошим. В школах, университетах, в прессе, на радио, в аппаратах администрации были введены квоты, вернулась пресловутая «процентная норма». В двадцатые годы, в эйфории интернационализма, многие евреи меняли еврейские имена на русские; теперь эти имена в печати в скобках снабжаются подлинной фамилией — проходит кампания по «разоблачению псевдонимов». «Замаскировавшихся евреев» шельмовали, называя их «безродными космополитами», «отщепенцами», «беспачпортными бродягами», «флагманами реакционного американизма» и «международного сионизма», «антипатриотическим элементом», которому «чуждо все русское и советское».

Напуганные редакторы больше не решаются печатать статьи Эренбурга; по Москве ходят стихотворные мистификации на еврейскую тему, приписываемые Эренбургу и Маргарите Алигер: их предъявляют как доказательство вины (пресловутое «хранение и распространение») арестованным на допросах в КГБ. Эренбург вспоминал, что как-то раз «один достаточно ответственный в то время человек на докладе о литературе в присутствии свыше тысячи человек объявил: „Могу сообщить хорошую новость — разоблачен и арестован космополит номер один, враг народа Илья Эренбург“»[467]. Очутившись снова на грани пропасти, он прибегает к проверенной тактике: пишет письмо Сталину. И гроза минует его: по поручению вождя ему звонят из Кремля и выражают удивление, почему, дескать, товарищ Эренбург не сигнализировал обо всех этих «недоразумениях» раньше? И предлагают… отправиться в Париж на Конгресс сторонников мира.