В бинокль разглядел с южной стороны седловины кустарниковые заросли, по приметам горной смородины, решил обойти выступ и спуститься с другой стороны, заодно подкормиться ягодой, а потом в затишке запарить чай со смородиновым листом, как это делала иногда Маша Осипова, а отец такой чай не признавал, говорил, что это компот.

Черная смородина переспела, осыпалась большей частью. Подрагивая от холода, он собрал пару горстей кисло-сладкой ягоды, нарвал листьев… Тем временем солнце, выкатившись из-за гряды сопок с восточной стороны, осветило долину и петлистую речку, и выступ горы неожиданно заиграл бликами, заискрился. Малявин отчетливо увидел кипенно-белый пласт кварца с прожилкой золотистого цвета…

Володька на берегу обмелевшей реки нашел заводь, куда закидывал удочку наплавом и матерился, потому что хариус прямо облизывал раз за разом насадку, но не хватал крючок с мухой, словно бы насмехаясь над ним.

— А ты кузнеца попробуй, только лапы ему оторви… — Володька испуганно вздрогнул, река заглушала шаги.

— Ага, явился! А я тут переживаю…

— Ну-ну, аж слезы по щекам.

— Что случилось?.. Нашел! — По тому, как светился лицом и хитро улыбался Иван, он понял это без слов.

Взял в руки кусок кварца, осмотрел недоверчиво. Потом молча, с показной медлительностью стал дробить кварц, отбивая прожилку толщиной в мизинец. А когда сплющил, превращая в лепешку, то произнес врастяжку, раздумчиво: «Ну, ты герой!» Так говорил ему когда-то, лет двадцать назад, когда мыли в долине Теньки, а он, маленький мальчик, подновивший сухостоем костер, где стояла бочка с водой, черпал ковшиком теплую воду, а Володька, подставляясь под струйку с удовольствием фыркал, смывая пыль и копоть с лица и хвалил его почем зря — ну, ты, герой, а сам косил глазом в сторону поварихи Анны Малявиной. Она запомнилась изящной маленькой женщиной с волнистыми без всякой завивки темно-каштановыми волосами. Странная женщина, совсем не такая как все в рудничном поселке, она твердо сказала, отстань, Арифов, у меня муж есть… А он, зная об отношениях с Цуканом, ответил, да какой там муж, объевшись груш. Ветер он, а не муж. Анна уронила лицо в ладони и ушла в свою половину балка, куда ему хотелось зайти, но так и не решился. Может, и зря. Вскоре сошелся с Нинкой из продмага, стал с ней жить, а почему-то не раз вспоминал Анну Малявину, о чем никогда никому не рассказывал.

Долго краем реки, утюжа галечник и прибрежные кусты, обходили гряду гор, искали проход, чтобы перевалить на восточную сторону к настоящей реке Дялтула. Река эта в одном месте подточила мягкие горные породы, устремляясь на юг, образуя живописный каньон с нависающими уступами твердых горных пород. Позже они обнаружили вырубленный в скале выступ, остатки вьючной тропы, петлей огибавшей прижим, потому что в паводок и во время дождей вдоль реки пройти невозможно.

Имея на руках схему, они полдня нарезали круги по плоскогорью, а когда обнаружили дом, то удивление выплеснулось в хриплом вопле Арифова: «Нашел, едрен корень!» То, что казалось для Ивана много лет сказкой, придуманной Аркадием Цуканом, начало оживать и будоражить этим своим: да не может быть!

Проход к дому загораживал кустарник и разное мелколесье, а сам дом затянуло, словно маскировочной сеткой, укрыло сосновыми ветками разросшихся деревьев, усыпало слоем сосновых иголок, придав экзотический вид. Стало понятно, что базовый лагерь геолога Алонина невозможно обнаружить ни с самолета, ни с Шайтан-горы, поэтому он, простояв здесь больше полвека, врос в этот ландшафт и, возможно поэтому, уцелел до сих пор. Крыша у бани, покрытая по осени дерном, вся расползлась, но каркас уцелел, что воодушевило Володьку: «Мы ее внутри вычистим, крышу брезентом затянем, а сверху пленку натянем, дранкой пришьем и приступайте, господа старатели, к помывке». Он так задорно и весело рассуждал, словно хотел тут же начать обустройство этой баньки… А начинать пришлось с дома, затянутого паутиной так необычно, что Иван не удержался, полез в рюкзак за своей «сейкой», чтобы заснять эту фантастическую картинку — обитель домовенка Лёши. Два дня в упор до изнеможения вычищали дом, вырубали разную поросль и проход к дому и только на третьи сутки приступили к самому главному, что будоражило их обоих, к промывке на ручье Удачливом.

Легкий подбористый проходняк с резиновыми матами, бутара, грохот и только сыпь да сыпь. Насос, подключенный к трактору, качал слабовато, что и неважно, важно количество переработанного грунта, поэтому они поочередно считают ведра. Метод примитивный, но для чистоты эксперимента очень важный. Куб пробуторили, сели передохнуть, а то уже спина каменная, а руки, так кажется, растянулись до земли.

— Это тебе, Володька, не бульдозером толкать пески к промприбору.

Разогрели по банке тушенки. Володька не удержался, покрыл матом тех, кто ее изготовил, напичкав сои и еще какой-то дряни… «Эх, вот раньше по госзакупке привозили тушенку на Север!» Попили чайку и приступили к смыву, что будоражило их обоих.

Когда подняли нижний резиновый коврик, то он сразу же заблестел, засветился золотинками и желтыми зернами. Иван неотрывно смотрел, как Володька в проточной воде гоняет лоток взад и вперед, меняя ритм, словно шаман в танце Утки. Стало понятно, что золото есть, а он все гоняет и гоняет лоток. Приподнялся. «Грамм сорок, не меньше», — прикинул тут же на глазок. После просушки и ручной доводки шлиха взвесили на маленьких электронных весах — тридцать четыре грамма — внушительный результат. Можно расслабиться, поваляться на расстеленном прямо у берега брезенте и бездумно упереться глазами в синее небо с перистыми облаками, предвещающими хорошую погоду на завтра. Месторождение найдено, и это самое главное в данный момент.

Утром Володька настойчиво требует мыть золото дальше, уговаривает, что еще бы недельку… Но Иван непреклонно твердит — нет.

— Я не поеду!

Малявин нажимает на обещание, данное отцу, на товарищей в артели…

— Да пошел ты!..

— Тогда я уеду один.

— А хрен тебе с маслом. — Володька сноровисто метнулся к трелевщику, достал из кабины ружье, кинул на плечо лямку. — Попробуешь заводить, башку снесу. Понял!

— Да понял, я понял, только не зверей.

— Я не зверею. Меня командиры достали. Я тебе говорю, неделю моем, а после обратно.

— Нет, Арифов! Нас люди ждут… День-другой, и начнутся дожди. Сам знаешь, черт тебя задери!

Вдруг замечает перемену в лице бригадира, побелевшие от напряжения скулы, раздутые ноздри, следом хриплая матерщина.

— Ладно, буторь в одного. Я поднимусь к столбам, всё засниму, зарисую в планшет.

Ему становится страшно от этой перемены бригадира и старшего друга, каким считал его