то следовало их разгадать и наказать ее, не приехав. Но и в таком случае было в этой настойчивости нечто лестное для Монахова, подтверждение чар… А если это угроза… сердце сжималось от мальчишеского страха, Монахову становилось весело, он воображал, как разнесет всю эту трусливую засаду, а если будет избит, то и это чем-то устраивало Монахова… Во всяком случае, он не струсит, он поедет, он, как (с их точки зрения) дурак, сам полезет головой в мышеловку, не связываясь с милицией, никого не оповещая. Чем страшнее рисовал он себе картины, тем смелее становился. А если это подстроила Наталья, чтобы проверить его смелость?.. Вот вариант, не учтенный им, однако наиболее возможный: проверка на вшивость… Удовлетворение оскорбленного женского самолюбия: мол, он не стоит того, чтобы так уж набиваться…

И вот в этом, последнем, случае, как-то совмещавшем в себе оба первых, Монахов наверняка задерживался в Ташкенте еще на день, чтобы с честью пройти подобную проверку, чтобы все остальные как раз ее-то и не прошли.

Следует в пользу Монахова отметить, что до конца сохранился и рыцарский аспект, пусть маловероятный: что она больна, что ей самой может что-то грозить…

3

“Вот я и приехал…” – усмехнулся про себя Монахов, следуя за сильной Наташей, легко несшей пудовую корзину. На секунду ему померещилось, что именно сюда он и ехал: откуда-то оттуда, не от мамы и не от жены. Квартиру он воспринял заново, будто ни разу в ней не был. Он протискался в темную прихожую между Наташей, корзиной и дверью, отсюда была видна насквозь кухня: сухонькая седая растрепанная женщина с папиросой во рту мыла посуду.

– Тетя, это Монахов, – сказала Наташа, пристраивая корзину.

Тетя отклонилась назад, близоруко щурясь в темноту прихожей, приветливо кивая, будто ей дым лез в глаза, мол, извините, мокрые руки, ничего не видя… Монахов расшаркивался в темноте с учтивым замешательством.

– Пошли, пошли. Ты с дороги. Тебе надо принять душ… – громко, для тети, говорила она и влекла его дальше по столь же темному коридору. – Не обращай внимания. – И Монахов последовал за ней, галантно перед тетей пританцовывая, будто еще кто-то был между ними, какое-нибудь небольшое животное, чтобы не наступить… “Что она ей наплела?” – кисло думал Монахов. Эта в секунду образованная в коридоре семья, состоящая из него и тети, его не устраивала. Предчувствия, не обманувшие-таки его, подступили вплотную. Тоска о собственном, исчезающем обмане охватила его. “Сейчас я ее решительно расспрошу, зачем она подстроила этот звонок Исмаилову. И тогда…” Но спросить ему так и не удалось.

Комнату он тоже не узнал. В ней, такой было пустой, поместилось нелепое количество новых предметов: столовский столик, отороченный алюминиевой полосой, к нему в гарнитур такой же стул; деревянный ангелок, головка, антиквариат, подлинник с отколотым носом, с крылышками за ушами, висел на свежем гвозде; большая иностранная фотография – голая белая девушка рядом с гигантским, белым же, изоляционным роликом; большая шкура неведомого Монахову животного на полу, а на шкуре, обняв замызганные коленки, – глубоко небритый, всклокоченный человек, сверстник Монахова, уж не Лёнечка… Монахов растерялся.

– Какой ты смешной, Монахов! – восхитилась Наташа. – Что с тобой? Это же Зябликов, ты его уже видел.

Монахов попер к нему с протянутой рукой.

Сделав чисто формальное движение приподняться, Зябликов подал крошечную немытую ручку.

– Монахов, – сказал Монахов.

Зябликов, однако, не сказал “Зябликов”, а лишь внимательно взглянул. Взгляд этот несколько смутил Монахова, хотя и не содержал в себе ни недовольства, ни вызова – будто Монахов стал виден насквозь. Это ничем пока не подтвержденное впечатление ума Зябликова вызвало в Монахове смешанное чувство почтения и неприязни.

– А ты обставилась… – сказал Монахов, чтобы сказать.

– А это, – смеясь, показала Наталья на стол, – они с Лёнечкой вчера из кафе, что на углу, приперли…

– Как? – не понял Монахов.

– Так, взяли за углы и понесли.

Зябликов будто и сам с интересом слушал.

– А этот… ангел, – ткнул тогда Монахов в ангелочка. – Ведь настоящий? – настороженный за свое знание искусства, спросил он.

– Это не ангел, а херувим, – гордо сказала Наталья. “Какая разница?” – раздраженно подумал Монахов. – Лёнечка не настоящего бы не подарил… – Монахов молчал. – А это шкура Зябликова.

– Не моя, конечно, а яка, – сказал Зябликов. И эта шутка, не стоившая того впечатления ума, которое он на Монахова произвел, была, значит, чистой любезностью. Монахов особенно готовно засмеялся: демократия Зябликова его покорила. Получалось, правда, что лишь один он без подарка. Он подумал было о корзине с фруктами, но тут же отверг подобное предположение, показавшееся ему слишком циничным, что ли. Он тогда чуть поудивлялся про себя, что и не подумал о подарке, убежденный, по-видимому, что он сам и есть подарок. Монахов усмехнулся. Зябликов раскрыл перед ним коробку каких-то удивительно длинных папирос.

– Я их сам набиваю, – сказал он.

Из ложного чувства Монахов готовно взял одну, сел рядом на шкуру и теперь крутил папиросу в пальцах, просыпая табак.

– А я бросил курить, – сказал он.

Зябликов без слов вынул папиросу из его пальцев, положил назад в коробку. Монахов растерянно улыбался.

Наташа вышла на кухню – Зябликов молчал и молчал, и Монахов молчал, последовательно удручаясь от мысли. Он словно только сейчас понял. Когда он вот так внутренне метался, из трех путей выбирая один, почему каждый из трех становился единственным? С чего бы это? С чего бы это – в том случае, если он решался на Наташу, то дальше с порога они входили на какую-то, как площадь широкую, постель, оставаясь всегда вдвоем, без помех, до тех пор, по-видимому, пока Монахову в очередной раз не станет пора? Вот этот вихрь с порога, как награда за решимость, это расчисленное пространство дня рождения вдвоем – одно и могло победить в выборе. То есть варианты выбора порывают с реальностью, пока выбор, умножаясь, пытается ее отразить… Эволюция варианта: побеждает тот, который умудрится прикинуться наиболее соблазнительным. А здесь – Зябликов, тетя, херувим… – все то, что было легче всего себе представить с самого начала. “Выбор искажает цель”, – Монахов подержал эту мысль, как держат в руках какую-нибудь законченную форму, деталь, неизвестной нам принадлежности и назначения – такая симпатичная вещица, а ни к чему – и отложил, забыл за неупотребимостью.

Наташа поманила его в коридор.

– Ты что же, Монахов… Дурачок, Монахов, – приговаривала она, обнимая его как столб. – Ты зачем на Зябликова дуешься? Он-то при чем?

Монахов удивился этому предположению… Вот уж, что угодно, но о сопернике он не