дождался ее, всего каких-нибудь пять-десять минут. Дома у Наташи воцарилась тетя, они бродили по улицам. Наталья молчала. Монахов иссяк. Он вдруг вспомнил, что пропустил звонок жене – они прогуляли условленный час. Ему стало окончательно не по себе, куда девался праздник!.. И как быстро!

Они поссорились. Наталья что-то врала – он возмутился. Она сказала, что у него нет на нее прав. И, сказала она, она не виновата, что им негде встречаться. Монахову нечего было ей предложить.

Тогда она и предложила ему этот коварный план с днем ее рождения.

Монахов согласился, но, позвонив жене и придя к старикам, понял, что это невозможно.

Так, к концу своей командировки, ко дню своего отъезда, Монахов сохранил все три возможности, надстраивая их условиями и оговорками, возвел три шаткие постройки, ни одну из них, однако, не порушив. Вернуться вовремя к жене, задержаться на денек-другой, чтобы побыть с родителями, или, под этими предлогами раздав их по принадлежности, провести два дня у Наташи, почтить ее день рождения. Возможности эти потому и простояли до последнего дня, не рухнув, что были прислонены друг к другу и возводились параллельно. Стоило предпочесть и выхватить одну – рушились до основания остальные. Стоило ли тогда их возводить столь искусно и долго? Почему было сразу не остановиться на одной. Эта неэкономность удручала Монахова. “Расчет на безнаказанность неэкономичен”, – сформулировал он с усмешкой. Однако ему по-прежнему хотелось и не хотелось одновременно всего: и оказаться безнаказанным, и побыть с родителями, и оказаться уличенным, и приехать поскорей к жене, и быть поощренным за самоотверженность, и насладиться у Наташи, и быть до конца выведенным на чистую воду наконец.

Эти возможности по мере истощения крайнего срока приобретали прямо-таки мучительную силу, приблизительно равную страсти. Ему казалось, что он не ожидал уже от себя такой силы чувств.

Он все-таки предположил, что, избери он возможность побыть с родителями, то вряд ли с ними побудет, потому что сохранялась в этом случае еще одна возможность. А остаться под их предлогом и не побыть с ними – отвратительно некрасиво. Поэтому, пожалуй, он избрал все-таки возможность третью – она, по крайней мере, рушила две остальные… Он решительно, немедленно собирался в Москву. Чтобы отсечь эти две возможности, надо было лишь позвонить в Москву и предупредить жену о внезапном приезде – это он отложил. Для начала он позвонил Наташе на работу: вот, до последнего думал, что удастся задержаться и быть на ее дне рождения, а теперь – точно – уезжает, да, прямо завтра, никак иначе невозможно, не телефонный разговор. Хотя что нетелефонного, он в этот момент еще не придумал. “Ты что молчишь? – кричал ей в трубку Монахов и как бы злился. – Я тебя слушаю, ты что молчишь?” Вот когда люди не понимают – этого понять нельзя. Вот что злило Монахова. Он уже верил в неизбежность и независимость от него этого принятого решения: ехать. А тут его несправедливо, молча обвиняли в выборе и воле. А он не мог иначе. Вовсе не потому, что ему так хотелось. А – не мог. “Ты что молчишь?” Ответила бы она, что молчит, – что бы он ответил?.. Но она молчала, и, ударив в сердцах по рычагу, Монахов понял, что все еще все три возможности налицо.

Но для мамы-то – он уже улетал. Улетающий Монахов отличался от остающегося особой предупредительностью и снисходительной смелостью всех движений, мужественный род ласкового обращения. Он помогал маме сходить на базар накупить фруктов себе в дорогу, легко нес маме тяжелую свою корзину, приятно возвышаясь на голову над базарной толпою.

И тут он наткнулся на Наташу, почему-то особенно неожиданную после телефонного разговора, почему-то исключавшуюся для встречи на этом вот именно базаре. С нею был мальчик (Монахов сразу назвал его про себя “мальчик”), призывного возраста малый, приземистый, с широкими покатыми плечами и неуклюже длинными руками (“Утенок”, – тут же вспомнил Монахов). Он все как-то вспархивал вокруг гордо плывшей Натальи (она была чуть выше его или казалась выше), отшатывался, чтобы увидеть, обнаружить ее рядом – тогда смеялся (огромный рот, толстые губы) и был действительно, точно – утенок. Подразумевалось еще, что “гадкий”, но хватало вкуса… И все-таки во всей этой очевидной некрасоте, отметил Монахов, было-таки… Очень милый мальчик, подумал он совершенно без всяких оснований, что и было… Мама отвернулась, присматривая миндаль, “утенок” в этот момент состроил кому-то рожу, чтобы посмешить Наталью, – и Монахов скромно и почтительно кивнул ей. Наталья еще выше вздернула голову, то ли кивнула так, то ли, наоборот, так и не кивнула. И устремилась прочь.

– Лёнечка! За мной! – властно сказала она приотставшему и потерявшемуся (потому что гримасничал зря – она, оказывается, его не видела…), сразу такому ребенку, Лёнечке. И Лёнечка радостно, чуть не вприпрыжку, кинулся за ней.

“Какая она все-таки девчонка!” – ласково и грустно усмехнулся Монахов. Но ему стало горячо в груди – как легко ему было не представлять ее себе, расставаясь, настолько, оказывается, он не расстался с нею, когда ее увидел.

– Ах, черт! – пробормотал он, провожая взглядом поспешавшего “утенка”.

И мальчик славный…

И, провожая ее взглядом, Монахов ощутил тоскливый укол: ему предстояла жизнь, давно лишенная цвета. Последняя, быть может, краска испарялась сейчас на его полотне. Вон в последний раз мелькнула немыслимая алая юбка – подмела пыль, и нет ее… Как же он опять упустил?! Опять забыл то, что только что понял… А что он понял?.. “Как я мог не видеть ее целых три дня!” – отчетливо понял он.

А она – прекрасно понимала это. “Как же так, Монахов? И не простимся…” – сказала в последний раз. “Как это – не простимся?” – не понял тогда сытый Монахов. “Тетка приедет. Ты уже не будешь со мной…” Только сейчас он понял это ее откровенное, простенькое, ситцевое “простимся” и “не будешь со мной”. Он задохнулся: ведь мог видеть и вчера и поза… а завтра – неужели уже никогда?.. Ему так хотелось побежать, догнать, остановить! Так просто ведь…

Он стоял, и лицо его ничего не выражало.

Мать, опередив его, подслеповато щурилась, ища его в толпе и не решаясь еще громко позвать. И это мамино подслеповатое, чуть испуганное и даже раздраженное лицо дано было увидеть Монахову вслед за Наташиным. “Ах, черт!” – бормотал он, нежно беря ее под локоть. И лицо старушки засветилось, как у девушки, все в мелких осколках любви и счастья. Именно вдруг легко было представить Монахову, какая она