черед что-то рассказывать и опустошенному Монахову… Ему нечем было похвастаться, как сегодняшними победами на производстве, – оттенял свою роль. Наталья не слушала и смеялась: то ей казалось, губы его как-то не так шлепают, то ухо его оказывалось не как у людей, не там… Монахов старательно не обижался. Про погибших рабочих она, однако, услышала.

– А дети у них были?

И хотя Монахов сам использовал утром этот довод, но то была непрочувствованная им демагогия, а вот Наталья… Наталья восхищала Монахова. Казалось бы, девчонка, дура… И вдруг такой поворот! Расчувствовался Монахов. Но жертвы опять оказались в стороне от его сознания – пошли в пользу возлюбленной. И про золотозубого услышала:

– Исмаилов? Я его знаю.

– Знаешь? Я у него секретаршей работала. Да нет же, он не злодей… (Монахов успел возмутиться с готовой горячностью.)

– Ну что, вор… – сказала Наталья. – Кто не вор?.. У него семья огромная – семь дочерей…

– Всех надо замуж выдать?

– Вот именно, – сказала Наталья. – Ну а как ты, счастлив?

Не думал он, что она задаст этот вопрос. Думал, что она как бы выше этого, что так она и есть свободна от всего, от чего он сам не свободен… Он немножко расстроился – облачко пробежало по потолку, даже тучка. Все-таки баба… Он решительно пожаловался на неудачу: да, вот так вот, не получается жизнь. Почему-то он считал, что его несчастье устроит ее. Наталья скучно слушала.

– “Горе”… – передразнила она. – Какое это горе! Родители старые – вот горе.

И опять он был поражен ее точностью. Отца у нее не было, а мать умерла как раз пока Монахов страдал от своей личной жизни, за эти три года. Он-то еще думал, где она, почему Наталья так осмелела? Про своих стариков он, однако, не вспомнил.

Наталья прошла к окну – там сбегались сумерки, а в комнате уже было совсем темно. И она долго выглядывала там что-то, в более светлых сумерках.

– Лёнечка? – догадался Монахов.

– Нет, – сказала она и как-то решительно стала одеваться. – А ты о нем не смей говорить.

– Это почему же? – насупился Монахов.

– Так… Он очень хороший и умный мальчик.

– Вот как.

– Он знаешь какие стихи пишет!.. – запальчиво сказала Наталья.

“Ну не девчонка ли? – подумал Монахов. – Ребенок”.

– Ну!.. – протянул он. – Тебе посвящает?

– И посвящает! – с вызовом сказала Наталья.

– Наизусть помнишь?

– И помню.

– Прочти, – Монахов попробовал ее приобнять.

– Сейчас… Отодвинься.

Приди скорей и убирайся прочь!

К пяти – рассвет наставил свое дуло,

Туман упал, и воровская ночь

Вслед за тобой за угол завернула.

Часы без стрелок – лучший из гербов,

Я попадаю в ватные объятья.

Со словом отвратительным “любовь”

Рифмую пустоту мероприятья.

Не бойтесь! Больше вашего не дам

За эту жизнь. Не надо сдачи…

Монахов рассмеялся:

– Сколько ему лет?

– Восемнадцать.

Монахов засмеялся еще искусственнее и сильнее.

Наталья обиделась:

– Ты ничего не понимаешь! Какое значение имеет возраст! Если хочешь знать, я его всего на четыре года старше. Это ты старик, инженерная душа. А нам нравится.

– Ого! – сказал Монахов. – Я старик?

– Сластолюбивый старик!

Ему вдруг стало скучно, тошно – его настигла кратность бытия: что-то уже было, будто слово в слово, миг в миг, свет тот же… что-то уже было из этого неповторимого. Ни краткой боли, ни короткой обиды – ничего не испытал Монахов, смертельно обижаясь. Он решительно поднялся, поджал губы, с чеканным профилем стал натягивать брюки.

– Ты что? – встрепенулась Наталья. – Ты куда? Ты что, обиделся? Ты же не обиделся, ты что, притворяешься? – точно подметила Наталья.

На эту ее точность Монахову ответить было нечем. Еще безмолвнее завершал он туалет. Он уже вошел в роль, и тем искреннее, чем притворнее.

– Монахов, милый, ну прости! Я не хотела. Я ничего не сказала. Стихи плохие, Монахов! Постой, куда ты! Я не буду. Я не знаю что… Монахов! Монахов, умоляю!

Монахов милостиво позволил себя обнять. Холодный, гордый.

– Монахов, не уходи! Не уходи, прошу!

А Монахову ведь и не к кому было уходить… Он перестал притворяться – и расплылся в счастливой улыбке.

– Не ушел! Не ушел! Ну что это на тебе какие-то тряпки? Ну снимай же! Монахов…

К ночи они вышли на обезлюдевшую темную улицу, и Монахов почувствовал себя на юге. Это чувство он знал и очень любил, как первый в сезоне огурец. Такое чувство, будто попарился и вышел: легко, тепло и уже вечер. После парилки, выйдя даже на мороз, Монахов всегда вспоминал юг. Нельзя сказать, чтобы сейчас он вспомнил о парилке и сопоставил.

– Юг – это юг, – сказал он, глубоко вздохнув.

Звезды усыпали небо, фонари уже погасли, однако было как-то светловато в этой полной ночи. Пахло костерком и каким-то первым сухим цветением. Здесь отцвела рыночная мимоза, готовил свои свечи каштан…

Каштан черемухой покрылся,

Бульвар Французский был в цвету.

Наш Костя, кажется, влюбился… —

пропел Монахов и рассмеялся.

– Представляешь, “каштан – черемухой…”. Я так в детстве пел. Я ведь здесь был в детстве…

– Правда, влюбился? – Наталья счастливо чмокнула его в щеку.

Праздник не кончался. Девушка рядом и именно Наташа. Монахов чувствовал себя так юно! Он жалел, что давно забыл и не испытывал этого. Жизнь… Он чувствовал себя ровно так, как когда-то, на какой-то практике, в какой-то деревне, после танцев… Не молодым он себя все-таки почувствовал, а как молодой. Разница. Эта мысль смутна, как чей-то шорох, какой-то шелест, что-то вспорхнуло, улетело, заскрипели тормоза. “Как юный…” – вздохнул Монахов, прислушиваясь, но, мысли той так и не подумав, как и про баню – не сравнив, не вспомнив, вдруг сказал:

– Слушай, а здесь парилка, в Ташкенте, есть? Здесь парятся?..

Ему только этого до полноты не хватало…

Такая пустая, полная ночь! И тут же – такое обилие запыхавшейся, подбежавшей вплотную жизни, в которую он почему-то сразу верит, что это жизнь, а не какие-то городские шумы: качнулась ветка, сорвалась птичка, прошелестела и осталась позади мысли, неузнанная и непойманная. Никогда он не узнает, о чем только что подумал: это наполняло его счастьем, он вдыхал этот согретый бензиновый воздух со следами запахов одеколонного цветения… Он ничего не видел, и это трепетное “ничего” – жило. А главное – пусто было…

– Наталья! – раздался голос из этой пустоты, и тут же, как привидение, возникла белая рубашка, прямо перед ним. Еще