В сером полумраке поблескивали еще не озаренные солнцем мрачные стены — из мрамора были дома в Каморе. Прочно запертые двери с угрюмыми кольцами для стука надежно укрывали недоступное чужому глазу добро — лишь большие пушистые ковры вывешивались высоко на балконах. По улицам грузно шагал долговязый страж ночи, спесивый Каэтано, — в железных доспехах, в железной клетке, высунув из нее одетую железом же руку с ножом. Вытянув сдавленную железной маской шею, грозно посматривал он по сторонам, поднося время от времени часы к щелочкам в маске. Где-то вспискивала вспугнутая птица, друг за другом подавали голос петухи. Воздух напитан был чем-то омерзительно приторным. Этот же неясный запах наполнял и комнату. Доменико ворочался в постели — что-то знакомо и раздражающе липло поцелуем к губам, противным духом забиралось в глотку, потом клейко расплылось по шее. Тревожно открыл глаза, пощупал губы, нос — из обеих ноздрей текла кровь. Вскочил, ошалело глянул на грудь, и кровь закапала на пол. Он поспешно лег, откинул голову, взгляд невольно уперся в потолок — там темнело пятно, давнее, знакомое… Немного погодя снова встал, поискал на столе липкими руками кувшин, смочил платок и, приложив к носу, прилег. Вот и Камора… Что ждало его тут?..

Повел глазами в сторону окна. Сквозь множество щелок в шторе узкими ножевыми ранами врезался утренний свет, и угрюмая тишина, всколыхнувшись, трепетала в косых полосках. Что ждет его здесь?.. Зубчатый нож в живот? А может, удар в спину, леденящий, обжигающий, или в горло — и разом хлестнет кровь, зальет впадинку у ключиц, заструится по ребрам — и он повалится, закатит глаза и будет валяться та-ак… Сорвался с постели, приник глазом к глазку в шторе — но пустынна, безмолвна была улица, только в доме напротив шевельнулась тень за шторой. Отошел, прижался к стене — обезопасить хотя бы спину и затылок, со страхом глянул на ржаво запятнанную подушку и с надеждой безотчетно вскинул взор на хранивший его потолок, но не успел различить пятно, как услышал уверенно резкое: «Восемь часов утррраа, и всеее геее-ниааальноооо…» Что-то коротко зазвенело, зазвякало, и весь мраморный город сразу наполнился шумом, но явно не таящим угрозы; он снова выглянул на улицу — всюду открывались окна, из дома напротив беспечно вышел мужчина — с виду совсем обычный, человек как человек, даже жевал на ходу. На балконе соседнего дома женщина, повязав голову косынкой, истово выбивала ковер. Глухие удары доносились отовсюду, — видимо, многие выколачивали ковры. И он уже доверился было мирным звукам, успокоился, как вдруг постучали.

Разом вспомнил, где был. Не отрываясь от стены, подобрался к двери, спросил шепотом:

— Кто там?

Ему казалось — крошился он весь, и каждая крупица его существа терзалась отдельно.

Из-за двери кто-то шепотом же спросил:

— Не спишь? Проснулся?!

— Да, кто ты?..

Гость и хозяин перешептывались, с двух сторон припав к запертой двери.

— Я это, я…

— Кто — ты…

— Как, по-твоему, — кто! — взвился голос за дверью и тут же таинственно понизился: — Девку не хочешь?

— Что?! — растерялся Доменико.

Помолчав, человек нетерпеливо повторил:

— Утренней девки не хочешь, хале?

— Скажи, наконец, кто ты…

— А сам не сообразишь, — обозлился бывший за дверью. — Хозяин дома, Скарпиозо, кто еще другой… Не открывались главные ворота.

— Что тебе нужно?

— Не мне, а тебе что нужно, — не пойму, чего не выходишь!

— Не знаю, так…

— Не знаешь порядка?!

— Не… Не знаю.

— Утром всем положено прогуливаться по городу, а если неохота пройтись, а желаешь утреннюю девку, достану оправдательный талон.

— Что достанешь?

— Два талона, хале.

«Даритель покоя, возвеститель мира, неколебимый маршал Эдмондо Бетанкур всем вам желает мирного дня!» — торжественно возгласили где-то.

— И теперь не веришь?

— Чему?

— Что открылись главные ворота!

— Какие ворота?..

— Городские, понятно… Мирные часы начались.

— Как долго продлятся?

— До восьми вечера… Будто не знаешь, хале… — И испугался. — Больно наивным прикидываешься, хале, не задумал ли чего против меня, хале, что я тебе сделал худого, хале…

Доменико с досадой повернул ключ в скважине, отбросил щеколду и рванул массивную дверь, а хозяин, глянув на него, равнодушно поинтересовался:

— Укокошил или только ранил?

— А-а?..

— Ру-уки на-адо было помыть, халее-е, — глумливо пропел хозяин.

— Принеси воды.

— Сейчас, голубчик.

Взбугрив желваки, сухо, без боязни смотрел на него Доменико — кто-то хранил его, любил…

Хозяин дома живо принес большой таз, примостил на двух стульях и полил гостю из серебряного кувшина. Доменико умывался, зло отфыркиваясь, страха как не бывало, но тут опять постучали, и он резко выпрямился.

— Кто там? — окликнул хозяин.

— Я, хале, Чичио…

— Скажи-ка, обрадовал! Чего тебе?

— Хорошая утренняя девка не нужна, хале…

— Пошел-ка отсюда…

— Знай, мне — четыре. Впусти.

— Еще чего — четыре!

— Три уж без спору, Скарпиозо.

— Будет с тебя и двух.

О чем они говорили…

— Мало одну, — буркнул внизу Чичио.

— По закону…

— Нашелся законник! Очень блюдешь ты закон.

— Иди жалуйся…

— И пожалуюсь, хале…

— Кому пожалуешься — тот заберет свою долю, и останешься с тем же, только сутягой прослывешь, хале, так-то.

Странный вели разговор…

Будущий канудосец Зе Морейра жил в сертанах, далеко от мраморного города.

Чуть свет просыпался вакейро и сразу вскакивал с постели. В бамбуковой хижине жил отважный вакейро и имя носил простое очень — Зе. В углу хижины, между двумя малышами, спала жена его Мариам. Труженицей была Мариам, но сразу встать, пробудившись, подобно Зе, не умела, — рассыпав по лицу густые волосы, она неприметно следила сквозь них за ним — как-то скрытно любила Мариам мужа. Нравилось Мариам украдкой наблюдать, как продевал Зе голову в ворот кожаной рубахи с бахромой, как натягивал ее на мускулистые плечи и как опоясывал ремнем тонкий стан; подложив руку под голову, Мариам любовалась, как безотчетно гордо и красиво расхаживал Зе по хижине, а потом, присев на стул, пил молоко, заедая черствым хлебом, и, прежде чем выйти из хижины, пряча улыбку, пристально смотрел на Мариам — она напряженно замирала, миг прикидывалась спящей и заливалась смехом. Зе опускался на колени и, откинув с лица ее волосы, дважды целовал пухлые от сна губы.

Потом Зе выходил к лошади, гладил ее по шее и — скок! — так и взлетал на нее, замлевшую от ласки, — умел говорить с ней Зе.

Удивительны сертаны — где песчаные, кишащие змеями и грызунами, а где — в непролазных чащобах, заросшие травой и кустарником. Мерно трусила лошадь Зе, вспугнутые ящерицы, извиваясь, вкручивались головой в песок, где-то выслеживали коз гиены, привороженно тянулась к змее мышь, подвигаемая неодолимой, цепеняще