в Нижней и в Верхней Каморе кровная родня, хале, и если дурень какой безмозглый задумает что против меня — ух, озвереют родичи, на куски разорвут вероломного, так-то!

И спрыгнул в яму.

— Трудно выбрасывать землю, трудно — вон как глубоко выкопали. — И лицемерно посетовал: — Эх, нелегко побратимом стать!

Наконец выкарабкался из ямы и бросил, отдуваясь:

— Погоди, хале, дух переведу.

Полулежа на боку и стряхивая землю с колен стоявшего рядом Доменико, Скарпиозо пояснял:

— Братаются, мой славный, так: младший прыгает в яму и подает руку старшему. Тебе сколько лет?

— Двадцать.

— А мне, хале, сорок три, — значит, по правилам, первым прыгать тебе. — Скарпиозо встал. — Никак от насморка не избавлюсь, ох! — и потянулся рукой к заднему карману. — В день трех платков мало. Давай прыгай, хале…

И тут затрещал дрозд. Доменико трижды замахнулся, вроде бы кидая нож в дерево. Скарпиозо изменился в лице, всмотрелся в ствол — из одного места торчали три узких ножа: один прямо, два — косо, и трепетали от напряжения, напоминая наконечник стрелы.

— О-о! — Скарпиозо так и рухнул на колени. — Не убивайте… Зачем вам это — с вашей меткостью… при ваших возможностях!.. Не знал я, осел, что кровь носом и у бесподобного удальца может пойти — закон естества… Говорят, полезно это, ни к чему лишняя кровь… Сжальтесь, хале! Не погубите? Мне еще обжениться надо, детей завести… Любите детей, хале? Пожалейте их, хале, что в жизни лучше детей!

Но Доменико жестко потребовал:

— Встань!

— Встану! Вторично на свет родился я, хале… А я еще фальшивые ножи вложил вам в карманы, негодные, простите, не сердитесь, понимаете же — по недомыслию хотел… вас…

И Доменико понял — не лгал Скарпиозо. Посмотрел на метко всаженные в ствол ножи, и снова задрожали у него колени, но теперь уж от ярости. С омерзением смерил каморца взглядом.

— Ножи настоящие.

— Нет, я сам, своими руками, вкладывал…

— Не веришь — проверь.

Скарпиозо прощупал воротник плаща и вытащил узкий отточенный нож.

— Глазам не верю… Насквозь меня видите! Значит, без ножа вы? — неожиданно уточнил Скарпиозо, меняясь.

— Все пять на месте. Те три в рукаве прятал.

— Все это время?!

— Да. Ты мог не вытерпеть, и я…

— Вот это да! Ну и предусмотрительный! — восхищенно вырвалось у Скарпиозо, и он опять взмолился: — Прошу вас, очень прошу…

— Что еще?

— Побратаемся, хале…

— Пошел ты… — И Доменико надел рубашку.

В Средний город они вернулись лесом. Скарпиозо избегал тропинок. Он шел впереди, восторгаясь твердой рукой и метким глазом Доменико, а когда вошли в город, сказал одному из прятавших мрачный взгляд под широкополой шляпой: «Похлеще нас он, оказывается! Так-то!» И, уже поднимаясь по лестнице своего дома, вспомнил:

— Твои бесценные ножи в лесу остались!

— Нет, нет их там.

— Успели тихонько вытащить, хале?!

— Да.

— Вот это да!

Скарпиозо сунул ключ в замок, но тщетно крутил его в скважине. Недоумевая, обернулся к Доменико, тот выудил из кармана свой ключ, и, когда отпер, хозяин ошалел:

— Когда вы поменяли?!. Так незаметно! — И восторженно завопил: — Уразумел! Убили человека и нарочно размазали кровь на верхней губе, с толку сбить меня! Как я сразу не сообразил?! Ох, сдал ты, Скарпиозо, плохи твои дела, злосчастный, — он хлопнул себя по лбу. — Выжил я из ума! — И обернулся к Доменико: — Новые приемы, новые уловки, хале! Разве не так, хале?

И Доменико кивнул медленно, невозмутимо.

Скарпиозо в тот же вечер явился к самому полковнику Сезару и доложил:

— Отменно выглядите, грандхалле, воистину достоин он вашей дружбы, рука — меткая, денег — уйма, тысяч четыре, а может статься, и больше… Надеюсь, не обойдете щедростью вашего верного слугу. А он по всем статьям подойдет, и шутник — потешит вас, приютите под вашим светлым кровом, пока обдерете как липу, оставьте драхм двести, а потом, очень прошу, передайте его нам. — И, заметив удовлетворение на лице полковника, осмелел: — Не мне вам говорить — сумеете культурненько содрать с него шкуру, грандхалле!

И поскольку ночью опасно было все же спускаться в Верхнюю Камору — она располагалась ниже Средней, — двенадцать человек, самых надежных из людей надзирателя Наволе, проторчали ночь у дома Скарпиозо; погода стояла прескверная, и, дрожа под своими деревянными накидками-щитами, крепко ухватив ножи, они с нетерпением ждали энергичного выкрика спесивого стража Каэтано: «Восемь часов утра, и все гениии-альноооооо!!!»

А вообще дивный был лес…

Будущий канудосец Мануэло Коста жил в сертанах, далеко от мраморного города.

Удивительно просыпался веселый, самый веселый вакейро — раскроет глаза и уже улыбается. Необычно, по-особому счастлив был Мануэло Коста, всем восхищалась и полнилась, возвышаясь, его душа; легко, с охотой носился он за разъяренным быком. Дело свое знал отлично, как и любой другой вакейро, и даже чуточку получше, а силой и мужеством не намного уступал самому Зе Морейре, только не было у него жены, подобной Мариам, и частенько наведывался он в город, заранее предвкушая радость, и внешне был — хоть куда!.. А коня любил!.. Каждое дерево восхищало его до дрожи, но и горстью песка в пустыне любовался с той же нежностью, — кому было понять его, одинокого! Удивительным даром наделен был Мануэло, удивительной наделен любовью — невзрачный куст под его взглядом, озаренный светом его красивых глаз, превращался в куст Мануэло и, возвеличенный, как баобаб, расцветал, распускался, обретая красоту, зеленел поразительно, дивно и, ни с чем не сравнимый, возрастал до небес — легко соскочив с коня, Мануэло Коста ложился под куст и возносил его ввысь. Всем миром владел ничем не владевший бедняк Мануэло, так уж умел он смотреть — завладевал всем, чего достигал его взор, все вмещала, всем наполнялась бескрайно душа, и, ликуя, носился на своем скакуне неимущий владыка всего Мануэло Коста, а за ним изумленно следил, укрывшись за толстым стволом, одноногий бесенок — другого такого вакейро Саси не знал, не видал. Сама каатинга, колючая, лютая, и та странно замирала, когда проезжал веселый вакейро. И все же живую стройную женщину Мануэло Коста предпочитал всему, и, беспечно потерпев несколько дней, он просил соседа и друга Зе Морейру присмотреть за его стадом и, взлетев на скакуна, устремлял его к городу. Ночь напролет мчал жеребца Мануэло Коста среди вспугнутых, притаившихся где-то леопардов и серн, а утром чуть свет въезжал в город, привычно и как-то небрежно покачиваясь на коне, а за ним уже следили из-за штор женщины — стук звонких копыт его коня узнавали все. Не сходя с коня,