Ослабевшей рукой священник рискнул потрясти один из стальных прутьев, но только обреченно вздохнул:

— Крепкая клетка…

— Еще бы! — горько усмехнулась Жанна.

— Для меня им понадобилось средств куда меньше. Десять ударов по ребрам, еще столько же, — голос его дрогнул, — и еще; и каменный пол…

— Мне жаль, что с вами приключилось такое несчастье, святой отец. Откуда вы родом?

— Из Лотарингии.

— Неужели?! — ухватившись за прутья, обрадованно воскликнула Жанна.

— Да, Жанна…

— Да мы с вами земляки, святой отец! Какое счастье… Из какого же города или деревни?

— Из окрестностей Нефшато.

— Да я была там, и не раз. Мы прятались с моей семьей от бургундцев…

— О, проклятые бургундцы! — покачал головой священник. — Гореть им в аду! Они алчны и беспощадны, как дикие звери. Только англичане могут поспорить с ними во всех грехах!

— Как вы правы, святой отец…

— Значит, ты — Жанна, — все еще плохо веря в это, пробормотал священник. — Это большая честь для меня… Но как ты оказалась тут, в Руане?

— Меня взяли в плен у Компьена. — Жанна покачала головой. — Долгая история, святой отец. Вряд ли вы захотите ее слушать…

Священник все-таки сел на пол, у самой клетки.

— Долгими будут наши дни в этой тюрьме… Я слышал, что тебя взяли в плен еще весной. Слышал от людей, которые даже тебя не знали, — он взглянул печальными глазами на узницу, товарища по несчастью, — но и тогда я не пропустил о тебе ни единого слова. Но услышать твою историю из твоих же уст, Жанна, я даже не мог и мечтать. Если бы мне дано было выйти из этой темницы, клянусь Богом, я бы каждый день рассказывал о тебе людям. Как же ты попалась им в руки? Ведь ты… почти святая! Так говорят. Или… нет?

— Странно, что вы говорите обо мне так. Вы же священник…

— Но ведь ты не такая, как все… Разве нет?

— Я не святая, отец Гримо, — усмехнулась Жанна. — Просто я очень верила в свою победу. — Она вздохнула. — Уже под Мелёном я знала, что буду взята в плен. Об этом мне сказали мои голоса — святой Екатерины и Маргариты…

Ее рассказ был подробным и полным: Орлеан, Луара, Реймс. Вот она под Парижем, но с горсткой людей ей не дано взять столицу; затем — под Компьеном, но перед ней закрывают ворота; ее берут в плен, в цепях она кочует из замка в замок; потом ее продают англичанам, как рабыню на венецианском торге. А не так давно привозят в Нормандию — на ту землю, куда было не дотянуться ее верным капитанам. И где теперь она ждет суда и возможной расправы.

— А ведь мне известно, что твои люди пытались вызволить тебя…

— Кто?!

— Я не знаю их имен. Я — простой священник, Жанна. В мирских делах я смыслю мало. Кто-то из твоих полководцев.

— Это Орлеанский Бастард! — вырвалось у Жанны. — Я верю в него. А с ним Ла Ир и Ксентрай. И Алансон…

— Говорят, тебя окружали принцы крови?

— Да, было…

— Я слышал, твои полководцы били англичан на окраинах Руана, да и сейчас все еще надеются спасти тебя. Об этом говорят многие, хотя за такие разговоры можно поплатиться языком, если не жизнью…

— Я очень надеялась на них вначале. Но теперь надежды остается все меньше…

— Не смей отказываться от надежды, Жанна!

Девушка печально улыбнулась.

— А за что взяли вас, святой отец?

— Вместе со словом Божьим я проповедовал свободу французов от англичан, — держась за стальной прут, улыбнулся он. — Проповедовал в тех землях, где это карается законом. Но разве не среди язычников проповедуют истинные миссионеры христианство?

Жанна горячо кивнула:

— Вы правы, святой отец: слово Божье необходимо там, где о нем мало слышали!

— Именно так, дочь моя. Мы понимаем друг друга. Меня взяли тут, в Нормандии, где проклятые англичане вот уже полтора десятка лет разоряют французские земли. Каждый день в Руане, на главной площади, кого-то сжигают или вешают. Тебя ждет долгий суд, меня — скорый. Кто я такой? Один из малых мира сего, кто борется в меру своих сил, отпущенных ему Богом, за правду…

Жанна положила руки, закованные в цепи, на руки священника.

— Святой отец, простите, что я начинаю так сразу, ведь мы едва знакомы… — она медлила.

— Да, Жанна?

— Вы могли бы меня исповедовать? В Руанской крепости мне отказали в этой милости, сославшись, что на мне — мужской костюм. Но мне не во что переодеться.

— Конечно, я тебя исповедую, Жанна, — отец Гримо протянул руку через клетку и дотронулся головы девушки. — Конечно…

— Спасибо вам. Я давно хотела этого, и вдруг — такая удача. Я только соберусь с мыслями.

— Не торопись, Жанна. Сдается мне, у нас еще будет время, чтобы поговорить о многом. — Неожиданно он точно о чем-то вспомнил. — А что тебе говорят твои голоса, будешь ли ты освобождена?

— Я давно не слышала их, — вздохнула Жанна. — Я так умоляла, чтобы они пришли ко мне, но все тщетно. Может быть, я не заслужила больше того, чтобы они были со мной?

— Я так не думаю, Жанна. Если к кому и приходить святым, так это к тебе. Ты еще услышишь их, обязательно услышишь!

Они проговорили весь вечер, затем поспали, Жанна — на соломенном топчане, отец Гримо — просто на ворохе соломы. А едва проснувшись, на голодный желудок опять увлеклись беседой и проговорили до тех пор, пока им, как собакам, не поставили на пол по деревянной тарелке с кашей. Но от еды отцу Гримо, с отбитыми внутренностями, стало плохо, и он сказал, что вряд ли когда уже сможет принять пищу, даже самую простую. А к началу следующего вечера дверь в их камеру открылась, и один из солдат крикнул:

— Эй, священник, выходи!

Отец Гримо перекрестился.

— Не слышишь? — спросил тот же солдат.

— Меня казнят? — дрогнувшим голосом спросил отец Гримо.

— С тобой будет говорить граф Уорвик и два палача, — рассмеялся солдат. — Давно ты не пробовал каленого железа?

— Что они хотят от вас? — вцепившись к прутья клетки, спросила Жанна. — Что?

— То, чего я не знаю: имена моих сообщников. — Отец Гримо пожал плечами. — Им и невдомек, что я один брожу по этому свету и говорю людям правду. Со мной только Господь Бог.

Едва он успел договорить это, как его вытолкали из камеры.

— А как же исповедь, святой отец?! — почти с отчаянием вслед ему закричала Жанна. — Как же исповедь?

«Буду жив, я тебя исповедую! Крепись, дочь моя! Крепись!..» — услышала она из-за дверей, которые захлопнулись в ту же минуту.

Перед отцом Гримо открыли двери. За большим столом трапезничал Пьер Кошон. Перед ним, на огромном серебряном подносе, стояла жареная утка, на другом блюде с ней соседствовало много вареных яиц, блюдо с горячим хлебом и другое — с пирогами, соленые овощи и сушеные фрукты, красное и белое вино в кувшинах. Пьеру Кошону прислуживал Гильом, его секретарь, спальничий, камергер и стольничий в одном лице. Дверь за отцом Гримо закрылась. Заключенный прошел к столу, переглянувшись с Кошоном, обгладывающим утиную ножку, отодвинул стул и бросил его слуге: