Я сблевал в урну под навесом автобусной остановки на Сент-Джордж-роуд. Когда я исторгал из себя последние комки, кто-то врезал мне в скулу, отчего вторая моя щека припечаталась к металлической стойке. Я развернулся и сел на мостовую. В голове гудело.

Надо мной склонился бродяга в замасленных рваных штанах и в парочке грязных пальто без пуговиц. От него несло прошлогодним потом. Он злобно показывал на урну.

– Че ж ты делаешь, урод? Там же что-нибудь хорошее лежать могло!

В крайнем возмущении покачав головой, он побрел прочь, что-то бормоча себе под нос.

Я встал, придерживаясь за стойку навеса. Седенькая старушка с платком на голове смотрела на меня из конца дожидавшейся автобуса очереди.

– Сынок, ты как?

– Да ничего,– скорчил я рожу и добавил, потому что так казалось правильным: – Миссус– И кивнул на урну.– Насчет этого извините, брюхо забастовало, а жратва проявляет рабочую солидарность.

Она оглянулась:

– Мой автобус, сынок. Ты уж поаккуратней будь, пожалуйста.

Я ощупал ту сторону головы, которая контактировала с навесом. Распухает, и глаз болит. Старушка села в автобус и уехала.

* * *

– Ах, Прентис! – воскликнула Эш даже не с отвращением, а скорее с отчаянием.– Ты шутишь!

И оглядела меня в сиянии свечи. А я только что изжил чувство вины и стыда и перестал сокрушаться оттого, что все рушится и гибнет. Поэтому я смиренно выдержал ее взгляд и отрицательно покачал головой. После чего взял кусочек лепешки наан[79]и стер им с тарелки карри.

Наан была велика. За обедом мы оба набивали ею животы, но осталось еще немало. А когда ее подали, для нее потребовался отдельный столик, К счастью, в ресторане было не слишком много народу.

– Больше похоже на стеганое одеяло, чем на наан,– пошутил я.

Эш рассмеялась.

За обедом мы его уменьшили до размера парочки подушек, уже не говоря о том, что слопали для начала по порции куриных потрохов и рыбы в пакоре[80], а за ними последовали цыпленок под чесночным чили, барашек под соусом пасанда, одна порция риса пулао[81], уже не говоря о закусках: картофель по-бомбейски и саг-панир[82].

Два бокала сухого шерри и пара бутылок «Нюи-Сен-Жорж» смыли все это в желудки, и теперь настал черед кофе и бренди. Платила, разумеется, Эшли Уотт; я-то мог бы себе позволить только те деликатесы, что заворачивают на улице в бумажку.

Эш была в Глазго проездом и заехала ко мне. В Лондоне ее ждала новая работа.

Стояла середина лета, и для Глазго она выдалась необычно теплой. На Эш были длинная рубашка из грубого шелка и леггинсы. Со спинки ее стула свисала легкая хлопчатобумажная куртка. На мне был мой верный прикид: «мартенсы», черные плотные джинсы и позаимствованная у Норриса рубашка в полувоенном стиле; ее я носил как куртку поверх футболки с лозунгом, требующим отмены подушного налога.

Новость о том, что угодил под суд, я придержал до конца обеда.

– Ух ты! – обмякла на стуле Эш. В ее очках отражалась свеча.– Как же тебя угораздило, Прентис?

В «Анаркали» было темно и тихо, и львиную долю освещения давала горевшая между нами свеча. Эшли вроде опечалилась. Меня жалеет, решил я.

И мне это нравилось. Приятно было думать, что люди мне сочувствуют, хоть я их за это и презираю, потому что сочувствия их не заслуживаю, и, стало быть, они совершают большую глупость. Конечно, я и себя презирал за то, что презирал их за столь искреннее и неэгоистическое чувство, но к таким вещам приходится привыкать, когда ты так необратимо катишься по наклонной плоскости. Я пожал плечами:

– Бывает… Деньги были нужны.

– Но у тебя же богатая семья!

– Да при чем тут семья… Она-то, может, и богатая…

Я улыбнулся, придвинулся к столу, взял стакан с бренди и поводил им перед огоньком свечи.

– Смотрела «Уловку двадцать два»? Классный фильм, зря все его ругают… Там есть один диалог ровно на эту тему, в книге его не было, так что Бак Генри, наверно, дописал… Ну, когда убивают Нейтли и Йоссариан отправляется повидать эту его шлюху в бордель Мило, а Мило подвозит его на вездеходе и говорит, что Нейтли умер богатым человеком – у него, мол, был такой-то пай в «Предприятии "М и М"»[83], и Йоссариан отвечает…

Эшли пялилась на меня над огнем свечи, как ястреб – на мышь-полевку. За миг до того, как мышь навсегда распрощается с родным полем. Я заметил это хищное выражение – оно сгущалось на лице Эш, как на горизонте сгущаются тучи,– и умолк. Но не из-за страха умолк, а только из-за любопытства.

– Ты, кретин! – резко подалась вперед Эш и со стуком водрузила руки на скатерть.– При чем тут «Уловка двадцать два»? Какого гребаного хрена ты книжки тыришь? Обнищал, да? С голодухи вот-вот загнешься, да? Или просто лень предкам звякнуть, одолжить? Ну, что ты за чмошник, а, Прентис? Почему ведешь себя точно последняя дырка в заднице? Что твои родители подумают, если про это узнают? Как переживут? Или в этом как раз причина? А? Хочешь, чтобы им хреново было? Папаше мстишь за тот спор дурацкий? А ну, давай говори!

Ухмыляясь, я откинулся на спинку стула.

Я вертел в пальцах короткую ножку бокала, насмешливо глядел через огонь свечи на Эш. Ее длинные волосы были стянуты на затылке, от этого она казалась очень привлекательной. Интересно, есть у меня хоть один шансик ее в постель затащить? Небольшая сексуальная разрядка сейчас была бы как раз к месту. А как Эш смотрит на грубую порнуху, хотелось бы знать? Я понятия не имел, как сам на нее смотрю, но почему-то мысль показалась весьма интригующей. Я улыбнулся, даже рассмеялся.