Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так вот,– снова глотнула кофе мама,– как я уже сказала, это дело решенное. И не то чтобы в наши дни была какая-то разница, но ты все-таки прав: слишком рано. Мы с твоим отцом поговорили с Льюисом, и он обещал не торопить события, но они с Верити, по его словам, так… подходят друг другу, что… чему быть, того не миновать. Ну, ты понимаешь: слияние двух душ…
Нет, я этого не вынесу. Мой одержимый мозг рисовал мерзкие сопутствующие образы: друг к другу подходят… входит-выходит… слияние-излияние… О господи!
– Они сообщили нам о своем решении,– сказала мать самым что ни на есть деловым тоном и легонько пожала плечами,– и я подумала, что ты тоже должен быть в курсе.
– Ну, спасибочки! – с сарказмом процедил я.
Такое ощущение, будто пинка схлопотал от верблюда. И жрать по-прежнему хочется. Так что я уплел эклер, рыгнул – понятно, со всем возможным достоинством – и принялся разглядывать сласти.
– Они теперь в Штатах.– Мать облизала пальцы.– Судя по настрою, вернутся уже супругами. Ладно, если это случится, уже не будет для тебя слишком жестоким ударом.
– Угу,– жалко произнес я и взял пирожное. На вкус оно оказалось вроде подслащенного картона.
Был апрель. В этом году я не ездил в Галланах, не разговаривал с отцом. Учеба в универе давалась плохо, пожалуй, от силы я мог рассчитывать на 2,2. А тут еще и проблема с деньгами: вырученные за машину я потратил, а стипендии уже не хватало, чтобы выплачивать растущие долги. Кое-что лежало на старом счету – отец переводил деньги с похвальной регулярностью,– но ими я воспользоваться не мог из принципа. Те же финансы, которые я считал своими, обещали, судя по тону участившихся банковских писем, вот-вот исчезнуть из физического мира.
За квартиру я заплатил вперед – последним чеком. Подушный налог платить не стал. Хотел устроиться на работу в какой-нибудь бар, но из этого ничего не вышло. Поэтому я занимал у Норриса, Гава и еще у нескольких парней на еду, главным образом на хлеб с фасолью и подозрительной кровяной колбасой, да позволял себе банку-другую сидра, если друзьям удавалось затащить меня в винный магазин.
Я отлеживал бока в гостиной на диванчике, смотрел по телику дневные передачи с брезгливой ухмылкой на лице и с книжкой на коленях, язвительно комментировал мыльные оперы и телевикторины. У меня даже появилась привычка допивать пиво после ночных заседаний Норрисова передвижного бридж-клуба. И я всерьез подумывал о том, что пора красть книги в книжных магазинах, а потом их где-нибудь «толкать».
В бюро находок на станции Квин-стрит я звонил каждую неделю, питая трогательную надежду, что сумка со стихами дяди Рори и шарфом-мёбиусом
Даррена Уотта каким-то чудом объявится. Но однажды я уловил сарказм в голосе собеседника, и сорвался, и наорал, и распек обслугу на все корки, и она перестала отвечать на мои звонки.
Это как же надо опуститься, чтобы даже бюро находок послало тебя подальше! Хорошо, хоть тетя Дженис больше ни разу не вспоминала при мне о том, что зашифровал дядя Рори в своих последних записях.
Мама попивала кофе. Я растерзал пирожное, воображая, что это плоть Льюиса или нижнее белье Верити. Последнее время у меня путались мысли. Ладно, пусть поженятся. И чем раньше это случится, тем лучше. Кончится все слезами и криком. Они совершенно не подходят друг другу, и брак наверняка будет даже короче, чем была бы неформальная связь. Вынужденная близость скоро опостылеет обоим, и уже нельзя будет надолго расстаться, чтобы просто отдохнуть друг от друга и забыть, как тошно было вместе, а потом насладиться кратким и жарким мигом воссоединения…
Пока я исходил желчью, мама допила кофе и отпустила несколько озабоченных замечаний насчет моей бледности и худобы. Я съел еще одно пирожное. Мать сказала, что дома все хорошо.
– Возвращайся, Прентис,– протянула она руку над столом; в карих глазах появилась грусть.– Приезжай на эти выходные, поживешь дома. Отец ужасно по тебе скучает. Но он слишком гордый, чтобы…
– Не могу.– Я вытянул свою руку из ее ладони и замотал головой.– Заняты эти выходные, много работы. Диплом на носу.
– Прентис…– прошептала мать.
Я потупился и, глядя на блюдо, облизал палец, собрал крошки, отправил их в рот. Но знал, что мать подалась вперед, хочет встретиться со мной взглядом. А я только хмурился и мокрым пальцем подчищал тарелку.
– Прентис! Я тебя прошу, приезжай. Если не ради твоего отца, то ради меня.
Я все-таки взглянул на нее. Моргнул:
– Может быть… не знаю. Дай мне время подумать.
– Прентис,– тихо и терпеливо повторила мать,– скажи, что приедешь.
– Ладно,– снова спрятал я глаза.
Знал, что вру, но что мог поделать? Нельзя же было на прощание выставить себя перед ней бессердечным чудовищем.
Как бы то ни было, домой на выходные я не поеду. Найду предлог для отказа. И дело не в том дурацком споре о существовании Бога – это уже никакой роли не играет. Дело в том, что был вообще этот спор. Не то важно, что мы обсуждали, а то, как обсуждали. И это «как» не давало мне считать спор законченным. Не потому, что я такой гордый, а скорее потому, что мне слишком стыдно.
– Обещаешь? – спросила мать, и только легчайшее движение бровей, когда она откидывалась на спинку скамьи, выдавало недоверие.
– Обещаю,– кивнул я. Чувствовал при этом себя моральным уродом, гнусным лжецом. Давать обещание, не собираясь его выполнять, это ведь куда хуже, чем все мои прежние грехи.– Обещаю,– снова заморгал я и сложил рот в твердую, решительную линию. Пускай отступать будет некуда – пускай она мне верит!
До чего же мне было тошно в эту минуту! И будет еще тошнее, когда нарушу слово,– в этом я не сомневался.
Я энергично кивнул и лучезарно, но совершенно неискренне улыбнулся матери:
– Правда обещаю. Честное слово.
* * *
Попрощались мы снаружи, на улице, под накрапывающим дождем. Она раскрыла зонтик, дала пару двадцатифунтовых, сказала, что будет ждать меня в пятницу, поцеловала в щеку и ушла по магазинам.
В это утро я надел самое лучшее, почти все то же, в чем был на похоронах бабушки Марго. Понятно, минус утраченный шарф-мёбиус. Я поднял воротник псевдобайкерской куртки и пошел.
На Сочихолл-стрит дал денег немому (и слава богу, что немому) флейтисту и побрел дальше, чувствуя себя великомучеником. Однако это настроение медленно, но верно сменялось крайней подавленностью. Это проявлялось в неравномерном перемещении чего-то жидкого в кишечнике и в холодном поту на лбу. Мне становилось все хуже и хуже, все гаже и гаже, и накатывала тошнота, и я не мог взять в толк, чего перебрал – крахмала или рафинированного сахара. Или дело в том, что мне в любви не повезло по вине удачливого братца? Как бы то ни было, желудок решил устроить забастовку.
Наконец я перестал внушать себе, что не заболеваю, и стал внушать, что все удержу внутри, пока не доберусь до дома, что не опозорюсь на виду прохожих.