– Ты это всерьез? – повторил я.

– М-м…– кивнула Дженис– Он сам говорил.– И закусила губу.

У Гавина лицо сделалось сосредоточенным, как будто два его мозга приступили к сложной и непривычной процедуре налаживания контакта друг с другом.

– Это как-то связано…—Дженис пошевелила губами – похоже, наполняла воздухом легкие, чтобы договорить,– с замком.– И дернула волосы Гава.

Я недоуменно смотрел на нее.

– С замком? – переспросил я. Но сделал это слишком поздно.

Похоже, этот рывок за волосы, стимулирующий кровоток в непосредственной близости от головного мозга, подтолкнул Гавина к открытию, что рядом с ним происходит не только демонстрация видеофильма. Он посмотрел на свою руку, затем на Дженис (та лучезарно улыбалась ему). И наконец посмотрел на меня. Виновато ухмыльнулся.

Он зевнул, снова посмотрел на Дженис.

– Устал малехо,– сообщил ей и опять зевнул. И опять неубедительно.

– Устал, бедненький? – бодро спросила Дженис, хлопнув ладошкой по мощному плечу Гавина.– Так отдохнуть надо!

– Прентис, расскажешь, чем кончится? – кивнул на экран Гавин, которому предстояло долгое путешествие в царство сна через территорию траха.

– О-хо-хонюшки,– пробормотал я в затворившуюся дверь. И зло глянул на экран.– Чем кончится! – буркнул я.– Это же видео, кретин!

* * *

Я вернулся к социальным переменам, позарез необходимым империи, над которой столь редко встает солнце здравого смысла. Ночь, по всему, предстояла долгая, надо ведь еще дописывать давно просроченный реферат о шведской экспансии в семнадцатом веке. И тут я должен постараться – на скучнейшем семинаре дал волю языку, соотнес со шведскими территориальными приобретениями на Балтике изобретение «шведского стола» (с этическим постулатом «бери, что душа пожелает»). И это ничуть не расположило ко мне профессора, как не сделали этого и дальнейшие мои рассуждения – на тему природной шведской фривольности. И насчет того, что нация, способная дать Генри Киссинджеру Нобелевскую премию мира, рискует получить упрек в отсутствии чувства юмора.

Я вспомнил анекдот про Киссинджера («Нет, Факинджер!»[76]) и поймал себя на том, что прислушиваюсь к Гаву и Дженис. Они все еще находились в той части своей половой симфонии, когда играет только медь, то есть скрипит и ходит ходуном старая металлическая койка. Все прочее, и особенно vox humana[77] вступит позднее. Я укоризненно покачал головой и вернулся к работе. Но то и дело от нужных раздумий или писанины меня отрывали цепкие побочные мысли. Я вспоминал слова Дженис и озадачивался: что же мог сокрыть в своих последних трудах дядя Рори, если он и правда что-то сокрыл. Впрочем, ясное дело, гадать не имело никакого смысла.

И вот, наверное, уже в сотый раз я проклял того клептомана-крохобора, что прихватил в вагоне мою сумку. Может, шарф развернется и негодяя постигнет судьба Айседоры Дункан[78]?

– О-о… а-а… ы-ы… у-у…– приглушенно зазвучало в моей спальне.

Я заскрипел зубами.

* * *

– Поженились?! – ахнул я, пораженный.

– Так ведь они говорили, что собираются,– ответила мать, наклоняя голову к столу и придерживая у горла шаль с узором пейсли, пока осторожно пробовала большой кусок кремового торта.

Мы находились в «Чайных комнатах миссис Макинтош» на Вест-Найл-стрит. Нас окружали подвесные светильники, деревянные ширмы и скамьи со спинками, которые превращали обычное вешание пальто или куртки на оную спинку в операцию, напоминавшую подъем флага на высокую мачту.

– Но как они могли?! – Я чувствовал, что от лица отливает кровь.– Как они могли со мной так поступить?!

Моя мама, всегда аккуратная и подтянутая, с хрустом вгрызлась в меренговый бок кремового торта, как белый медведь вгрызается в чрево тюленя. Она хихикнула, заметив у себя на кончике носа каплю крема, сняла его мизинцем, мизинец облизала, вытерла нос салфеткой, оглядела зал с его головокружительными скосами и вертикалями ширм и скамей – не заметила ли какая-нибудь посетительница, матрона из среднего класса, этой оплошности. А то, не ровен час, по Галланаху поползут скандальные слухи и в местном бридж-клубе маме накидают черных шаров. Но беспокоилась она напрасно. Насколько я знаю, испачкать здесь тортом нос – это дело обязательное, все равно что на дуэли получить в щеку укол, без которого пьяное прусское офицерье не примет тебя в свой круг. Окружающие нас бальзаковские дамы как одна излучали почти осязаемое желание увидеть что-нибудь этакое, ностальгически-неприличное.

– Прентис, не говори ерунды. Конечно, могли. Они же оба взрослые.

Мама вылизала крем из полости в меренге, затем меренгу разломала пальцами и отправила кусочки в рот.

Я возмущенно замотал головой:

– Льюис и Верити! Муж и жена! Никогда! И вообще, разве не…– Голос мой поднялся на добрые пол-октавы, кисти рук болтались, словно я пытался с них стряхнуть прилипшие куски упаковочного скотча,– …слишком рано?

– Да рановато, пожалуй,– ответила мама, глотнув капуччино, и ухмыльнулась: – Конечно, я не намекаю, что она беременна или еще что-нибудь…

– Беременна?! – вскричал я.

Какой ужас! Меня потрясло это слово. Мало знать, что они трахались, но представить, как Льюис обрюхатил это небесное создание,—уже слишком.

– Прентис! – сердито прошептала мать, подаваясь ко мне и снова оглядываясь.

На этот раз кое-кто уже на нас косился. Мама неискренне улыбнулась парочке матрон в прикиде от «Барберри», которые таращились на нас через проход; они зафыркали и отвернулись.

Мать снова хихикнула, приложив ладонь ко рту, и захрустела меренгой. Жуя, откинулась на спинку скамьи, щеки ее раскраснелись, но глаза сияли, и в этих глазах отражались две смотрящие на нас женщины. Мать подняла палец и показала сначала на меня, потом на себя и уже не хихикнула, а прыснула. Я воздел очи горе. Давясь смехом, она промокнула глаза чистым углом салфетки.

– Мам, это не смешно.– Я допил чай и набросился на очередной шоколадный эклер, уже четвертый, а желудок все еще урчал от голода.– Совсем не смешно.– Понимал, что несу чушь, как последняя истеричка, но ничего поделать с собой не мог. Настало время тяжелых испытаний, а люди, которые могли бы оказать поддержку, только обижали меня и унижали.