Девчонка верила в него, а вера знает лишь два состояния, да-нет, верю-не верю, чёрное-белое — и никаких тебе серых оттенков. Вера не утруждает себя расчётами вероятности и процентами. Ей нет нужды задумываться — а что будет, если те пятеро наверху сейчас вдруг тупо начнут дырявить крышу? Как велик шанс, что среди первых же выпущенных очередей найдется одна-единственная пуля, которая захочет лично изучить толщину его лобной кости? Делим площадь вагона на интеграл профиля, умножаем на темп стрельбы… ну-ка, что это за скрип?

Обычный человек навряд ли расслышал бы тонкий звук вгрызавшегося в дерево коловорота. Но Швейцарец, едва проснувшись, профильтровал и отсеял «естественные» шумы — задача не столь уж сложная… если знать как, — и потому не только превосходно услышал скрипение, но и точно локализовал его источник: над серединой вагона, в полуметре от двери.

Как раз над местом, где, наполовину зарывшись в сено, лежали двое…

Скрип оборвался. На миг в крохотное отверстие упал столбик лунного света… исчез… появился вновь.

«Господи, что за кретины, — почти с восхищением подумал Швейцарец, — ну за кого эти олухи меня принимают? Ладно ещё они не удосужились — или побоялись — сделать чуть большее отверстие, в которое можно было бы сунуть не только глаз, но и зеркальце на ручке. Маленькое такое круглое зеркальце из арсенала дантистов, с помощью которого нормальные люди проверяют углы потенциально опасного помещения… перед тем, как войти в него. Понимаю — медицинский инвентарь нынче дорог, а соорудить что-либо подобное самим — руки отвалятся. Но дыру-то можно было залепить?! Свет же почти в глаза бьёт, даже не хочешь, а всё одно проснешься!

Может, им попросту не объяснили, с кем предстоит иметь дело? Возможно… даже очень».

Он медленно переместил курок пистолета с предохранительного на боевой взвод и снова застыл, прислушиваясь.

Те, наверху, похоже, собрались у края со стороны двери — больше ниоткуда шагов не раздавалось. Конечно, нельзя полностью исключить, что кто-нибудь, чуть более интеллектуальный, чем его сотоварищи, сейчас вытянулся в противоположном углу крыши, ожидая, что их дичь не выдержит и проявит себя. Шанс есть — однако что за возню они там затеяли?

Металл о дерево — цепляют крюки верёвок за дальнюю стену, это понятно. А звон стекла… вот, опять повторился. Решили принять напоследок по глотку, для тонуса? Или… конечно же! Швейцарец едва не хлопнул себя по лбу. Масло! Ребята просто решили не беспокоить его скрипом отодвигаемой двери. Сама по себе идея хороша, но… этот мощный запах кого угодно поднимет.

* * *

Он всё не мог поверить, что у них что-то получится, тем более так просто, как это расписывала Мама Фу. У Мамы в её нечёсаной башке постоянно колобродили дурацкие идеи, одна из которых уже стоила им тёплого места в Новохабаровском цирке, другая — другая привела к тому, что в Красноярском крае любое их выступление длилось бы совсем недолго и закончилось либо у ближайшей стены, либо у обочины.

Те оба раза Матвей тоже с самого начала был против, да только всё портили Головкины, два братца-балбеса, что одно лишь и умели — смотреть Мамаше в пасть и восхищаться каждым вылетевшим оттуда звуком. Даже если это была всего-то послежрачная отрыжка. Раньше шаткое равновесие кое-как выправляли Пётр с Михаилом, жаль, они с Мамой вдрызг разругались ещё до красноярской затеи, напоследок порешив, что раз уж дальнейшие выступления планируются не с кеглями и факелами, а с обрезами, то и выручку куда интересней будет делить не на семерых, а пополам. Разругались — и подались на Восток, где, если верить слухам, шарившие по мёртвым городам людишки через одного ходили с полными карманами. Стоило, ох и стоило ему податься с ними, Петька звал, а что с Мамашей больше толковой каши не варить, было ясно уже тогда. Но побоялся, всё ж на пятом десятке, пусть и едва размененном, на подъём уж былой лёгкости нет. Испугался повернуть жизнь резко — а ещё, чего уж перед собой греха таить, понадеялся, что с уходом Петра его собственный голос будет звучать повесомей… и не только за столом. И где теперь те надежды? Ёк…

Вот и сейчас — он сразу, как только услышал, сказал, что связываться с Чёрным Охотником — это дурость несусветная! Чего б там за него ни сулили, каким бы верняком дело ни казалось — дыма без огня не бывает, а про этого парня Матвей слышал много, причём и от людёв, к привирательству не склонных.

Но Мама Фу стояла на своём, как раздолбанный трактор, — она-де видела, как этот Охотник на базаре вился вокруг своей девки, только что не прыгал по взмаху мизинчика. Мол, совсем от любви шалый, барахла ей накупил — сотню девок нарядить и ещё парням останется. И если он в поезде будет ублажать свою кралю хотя б вполовину так резво, как платил за неё, то к ночи у него уже точно никакой ствол не подымется.

Мама говорила складно, убедительно, так что её заслушались не только братцы-балбесы, но и обычно в таких вот спорах не державший ничью сторону Кеша-клоун. А идти одному против четверых…

Но всё равно Матвей никак не мог поверить, что дело выгорит. Даже когда Кеша, отклеившись от просверлённой ими дыры, радостно прохрипел: «Спят, голубочки!» Слишком уж просто всё выходило.

Дверь вагона отъехала в сторону бесшумно — тут Мама придумала толково, это Матвей отрицать не мог. Они прыгнули все разом, братцы с Мамой посерёдке, он и Кеша — с боков. И вышло это у них так быстро и ловко, — ну, циркачи всё-таки, не из-под лавки вылезли — что те двое и проснуться-то не успели, как по ним врезали из пяти стволов. Он, правда, пальнул только раз, не удержался — вообще-то по раскладу его дело было страховать правый угол. Но больно уж его грыз страх, и эта единственная пуля, выпущенная туда, где фонтаном летела солома и какие-то тряпки, а два тела дёргались под ударами свинца, будто куклы… эта пуля забрала его страх с собой, взамен оставив уверенность — каким бы страшным человек ни считался, какую бы лихую славу ни имел, против пули ему не сдюжить.

Особенно когда, как сейчас, — ночью, во сне и впятером на одного… потому как девка явно не в счёт.

Ему нужно было пальнуть, непременно — и потратил-то Матвей на этот выстрел меньше секунды, а после сразу развернулся направо.

…и в белой трескотне «шпагина» увидел, как над лаково сверкающей тушей мотоцикла в углу взлетает что-то длинное, чёрное… тускло блеснувшее воронёной сталью.

…и попытался заорать, потому что довернуть ствол не успевал совершенно точно.

А потом увидел свет.

* * *

Первого из напавших, крайнего слева — и единственного по-настоящему опасного, — Швейцарец «снял» ещё в прыжке. Следующей пулей он сшиб автоматчика, шагнул вбок, отметил краем сознания, что силуэт на прицеле чем-то странен и увёл пистолет вниз-вбок, вместо прострела головы «отключая» выстрелом руку с оружием.

Это было словно на тренировке — рельефно высвеченные на фоне открытой вагонной двери мишени, которые были настолько поглощены своей «лёгкой победой», что так и не смогли толком переключиться. Осознать, что их драгоценный козырь вдруг обернулся битой шестёркой. Не успели — потому что Швейцарец не дал им на это времени.