– Порезался, когда брился, ваше императорское величество, – ответил я и снова склонился в поклоне.

– Ну что ж, отдыхайте, выздоравливайте. Мы наслышаны о ваших заслугах. Герцог Иллойский писал о вас в самых хвалебных выражениях, настаивая на том, что заключение с вардами мирного договора – целиком ваша заслуга. Знаем и о Говальде, этом преступнике, переданном вами имперскому правосудию. Вы достойны награды, и она ждет вас. Выздоравливайте.

Кивком Янианна дала понять, что отпускает меня, и отвернулась, что-то весело сказав своему спутнику.

– Прощайте, ваше императорское величество, – поклонился я уже ей вслед. На какое-то мгновение мне показалось, что плечи ее чуть вздрогнули, но может, это произошло потому, что герцог в это время обнял Янианну за талию, направляя ее движение.

Все, завтра меня здесь не будет, не будет уже никогда. У меня есть убежище на самом берегу моря, о котором не знает никто. Месяца мне хватит, чтобы залечить свою рану, а там…

Я шел через расступающуюся толпу высокородных господ и ловил их взгляды. Они были разные, эти взгляды: и злорадные, и торжествующие, и даже презрительные. Попадались и сочувствующие взгляды моих друзей, но их было капля в море.

– Артуа, – заступила мне дорогу леди Кроул, кузина леди Элоизы, известная своей потрясающей наивностью – даже Проухв ей в этом уступал. Она как будто жила в другом мире, в котором не было места ничему плохому и неприятному. – Артуа, вы сегодня споете нам? Мы вас очень просим, правда ведь, господа? – обратилась она к окружающим.

Я с изумлением посмотрел на нее. Господи, девочка, да в каком таком мире ты живешь? Ты что, совсем не понимаешь, что сейчас со мной происходит? И что я могу сейчас спеть? Может быть, вот это?

Янка, что ж ты, сука, на простынках белых

Ночью мне клялася в искренней любви?[1]

Но она так трогательно и доверчиво смотрела на меня, что вся моя злость на нее испарилась без следа.

Хорошо, дамы и господа, вы хотите песен,

их много у меня[2].

– Конечно, леди Кроул, я спою специально для вас.

Девочка в возрасте двадцати пяти лет, имеющая трех детей, радостно захлопала в ладоши, чуть ли не подпрыгивая от радости.

И я пошел к музыкантам, которые конечно же всегда в курсе всех дворцовых событий и слухов.

– Господа музыканты, это последняя наша встреча. Я обещал одной леди песню и вновь обращаюсь к вам за помощью. Помогите мне, не откажите в такой любезности, всего лишь подыграйте.

Высокородная знать заинтересованно потянулась к площадке для музыкантов. Оказывается, это еще не конец истории, барон нам еще и споет, ведь для этого у него самое время.

Эта песня написана в другом мире и в другое время, но она именно о том, что я сейчас чувствую.

Я взял инструмент в руки, оглядывая зал. Большинство взглядов, устремленных на меня, были откровенно насмешливыми. Ну что ж, мне не хватило времени, чтобы мы могли лучше узнать и понять друг друга, а теперь уже слишком поздно.

Послушайте песню, дамы и господа, – и черт бы меня побрал, если это не крик моей души! Слова этой песни трогали миллионы сердец в моем мире, а вы ведь ничем от них не отличаетесь. Вы – такие же люди и точно так же способны любить, страдать и чувствовать горечь утраты. Это не просто песня. Это то, что творится сейчас внутри меня, – и я дарю это вам, хочу приоткрыть свою душу. И очень надеюсь, что вы поймете меня хотя бы немного.

Где-то далеко, за спинами собравшихся аристократов, я видел Янианну со своим герцогом. Вот она что-то сказала ему, улыбнулась, провела по его щеке кончиками пальцев…

Взяв несколько вступительных аккордов, я начал петь.

Господи, до чего же хороша акустика в этом зале – но и мой голос звучал так, что я сам бы никогда не поверил, что способен на такое. Никогда у меня не получалось так хорошо, и никогда больше не получится. Мой голос метался по всему дворцу, залетая в каждый уголок, и бился об высокий потолок, пытаясь вырваться наружу, туда, где было небо и свобода, о которой я пел.

Теперь я не видел окружающих меня лиц, я вообще ничего ни видел, и меня уже не было здесь.

Я спел половину куплета под аккомпанемент одной гитары, потом ко мне присоединились музыканты. Мог ли я представить себе раньше, в своей прежней жизни, что буду петь в императорском дворце в сопровождении императорского оркестра из-за утраченной любви императрицы? Конечно же нет.

А музыканты молодцы, они вели мелодию так, словно ее исполнение было для них так же привычно, как и тех мелодий, что знакомы с самого детства.

Повернувшись к Эрариа, я взял, почти выхватил из его рук скрипку со смычком и прижал ее к щеке. Слушайте, господа, слушайте, и вы услышите в ее пении мою душу, потому что обычным голосом это передать нельзя…

Когда я закончил, в зале стояла абсолютная тишина.

Я отдал инструмент потрясенному Эрариа, переводившему свой взгляд со скрипки на меня и обратно. Помнишь, мальчик, один наш разговор, что на скрипке играют не руками, а душой? Тогда я не мог тебе показать, потому что сам не знал, как это делать. Теперь я знаю, но повторить никогда уже не смогу, да и пытаться не буду.

Я сошел с небольшого возвышения, на котором находились музыканты, и пошел по направлению к выходу.

Первым на пол полетел орден, висевший на ленточке у меня на груди. За ним последовала Золотая шпага, жалобно звякнувшая на плитках пола. Я рванул на груди орден, полученный мною за Кайденское ущелье. Но он не поддался, вероятно, потому, что я заслужил его в полной мере. Тогда я рванул на груди парадный камзол, не утруждая себя расстегиванием пуговиц, сорвал его и отправил следом.

В левом боку взорвалась жгучая боль. Обманул Цаннер, не прошло еще двух часов. Скосив глаза, я увидел быстро расплывающееся на белоснежной ткани рубашки алое пятно. Ничего, я знаю, как с этим бороться, достаточно прижать левую руку к ребрам и притянуть ее правой. Дойду, не сдохну, там карета, там Прошка, а в доме меня ждет Цаннер, он обязательно поможет.

– Рана разошлась, – произнес чей-то голос в полной тишине, сопровождающей меня к выходу.

«Какое-то дешевое представление получилось», – пронеслось в голове, в которой уже расположились два усердных молотобойца и еще кто-то, старательно закрывающий мне глаза серой мутью. Потом перед самыми глазами оказался мраморный пол, такой прохладный и приятный на ощупь, что я прижался к нему щекой.

– Он что-то шепчет… – Кто-то склонился у самой моей головы.

– В моей душе нет больше места для тебя[3], – громко произнес другой голос.