но по духу ближе к намечающемуся противоборствующему ему течению, стояла могущая дать уверенность в спасении мистика, хотя в еремитизме она и сочеталась иногда с крайним проявлением аскезы. Еремитории издавна культивировали contemplatio. «Созерцание» было постоянным элементом духовной жизни пустынника. Оно расцветало и благоухало везде, где религиозная жизнь отделялась от мира — в клаузурах кларисс и доминиканок, в пустыньке анахорета или «келье» Гумилианы. «Homo contemplativus» искал уединения, как делали это Бернард и Эгидий. Но мистические экстазы сочетались и с деятельною жизнью. Достаточно указать на Франциска или Антония Падуанского или на св. Циту, которая «suspendebatur frequenter in ecclesia». Экстазы — raptus — становятся необходимой принадлежностью всякого святого, и примеры «восхищений» можно найти во всяком житии. Часто слышатся ангельские голоса или небесное пение. Еще чаще — видения, вызванные напряженным размышлением о Христе и Его страстях. Христос является иногда в трогательном образе мальчика, как Антонию или Гумилиане. Гумилиана «всем желанием своего сердца жаждала увидеть телесными очами Иисуса мальчиком четырех-трех лет». И когда она лежала больной, ей явился прелестный веселый мальчик четырех-трех лет. «Сладчайшая любовь моя!» — сказала она ему. — Дорогой мой мальчик! Неужели ты не научился ничему, кроме как играть?» И мальчик, как был, со спокойным лицом отвечал ей: «Что же хотите Вы, чтобы я сделал?» И блаженная Гумилиана смиренно сказала: «Хочу, чтобы рассказал ты что-нибудь хорошее о Боге». И мальчик сказал: «А Вы думаете, что хорошо и прилично кому-нибудь говорить о самом себе?» И, сказав это, исчез мальчик, оставив ее здоровой. Стигматы Франциска не стоят одиноко. Стремление ко Христу, к подражанию Его жизни и страданиям принимало напряженные формы и подготовляло почву для экстаза: флагелланты Его почти видели… Сладость «восхищения» была особенным даром, но жаждали ее все, как жаждали близости Божества и Его вмешательства в жизнь — чудес. Жажда чудес, от исследования которой я здесь уклоняюсь, нашла себе выражение в дошедших до нас нотариально засвидетельствованных чудесах и процессах канонизации, где странные дела творятся у гроба святых — говорят немые, прозревают слепые и «пляшут паралитики»; в житиях и pia fraus проповедников. А сколько моментов вульгарной мистики в повседневной религиозной жизни — в обетах, в sacramentalia и т. д.!

Если аскетизм общ одинаково и еретической, и ортодоксальной ветвям религиозной жизни эпохи, то мистика пока преобладает у ортодоксов. Еще у катаров есть некоторые моменты магии в их немногих таинствах, хотя центр тяжести лежит у них в доктрине и морали. У вальденсов, скорее, можно предполагать известные рационалистические тенденции: культ приносится ими в жертву жизни по Евангелию.

Но эта жизнь по Евангелию, видоизменение морального идеала, вновь сближает оба течения — еретическое и ортодоксальное. Уже Арнольд Брешианский ставил церкви в пример апостолов, и его ученики старались жить по Евангелию. Аналогичные стремления еще ранее заметны у каноников. Евангелием аргументировали и оправдывали свой образ жизни катары, и, может быть, они более многих содействовали расцвету этой идеи в массах. Апостольская жизнь и подражание Христу стали целями францисканцев, увлекли некоторые слои еремитов и отразились в литературе. В таких широких размерах, как мы видим, апостольство является характерной чертой религиозной жизни именно XII–XIII вв., отличающей их от предшествующих и последующих. До известной степени апостольство, евангелизм, видоизменяющие понимание морального идеала, могут быть противопоставлены аскезе и созерцанию, как более старым, традиционным формам религиозной жизни.

А с апостольством тесно связана идее пропаганды христианизации масс. Пропаганда из рук духовенства переходит ко всем считающим ее своим призванием — к еретикам, новым нищенствующим орденам и религиозным мирянам, вроде Раймунда Пальмария. Ничтожные результаты приносит запрещение мирянам рассуждать о вере. Для большинства задачей апостольской деятельности и проповеди, настоятельность которой чувствуется, как что-то непреодолимое, является подъем нравственности и религиозности (понятия, различаемые только нами) общества и церкви; для еретиков, главным образом для катаров, — также распространение основ их догмы. Проповедь незаметно переходит в более или менее постоянное воздействие на массы, идущие навстречу этому воздействию ищущие его. Религиозный подъем масс в сочетании с воздействием на них выдвинутых ими же представителей крайнего идеала способствует размножению и росту fraternitates мирян, формы которых уже подготовлены предшествующим развитием. И параллельно с этим ростом мирских ассоциаций от идеала апостольского ответвляется идеал возможно праведной жизни в миру, в котором с новыми идеями сливаются идеи старые и традиционные. У катаров этого мы еще не видим, или видим только в зачаточной форме. Различие перфекта от неполучившего consolamentum так велико, что не имеет никакого значения степень греховности «верующего». У катаров крайняя святость перфектов может уживаться с крайнею греховностью их «верующих». Тому же способствует и учение катаризма о предопределении. Но уже у вальденсов жизнь credentes обладает определенной самоценностью; у гумилиатов и терциариев этот процесс достигает высшего своего развития. Конечно, идеал жизни credentes варьируется в зависимости от характера руководящих слоев. «Верующие» катаров объединяются морально и начатками катарской доктрины. То же, но с преобладанием морали над доктриной у еретиков гумилиатов и вальденсов. Францисканские терциарии, как и самостоятельно возникшие fra terni ta tes, стремятся к возможно праведной жизни в рамках учения и культа церкви с примкновением к францисканскому идеалу или без оного. Наконец, братства, примыкающие к доминиканцам, отличаются боевым отношением своим к ереси, которым мало-помалу заражают другие организации, поддающиеся влиянию тех же настроений, которые обусловили воинственность доминиканцев.

Приблизительно к 20–30 годам XIII века становится заметным изменение в соотношении различных сторон религиозной жизни Италии. Со второй половины XII века вплоть до этого времени религиозный подъем окрашен еретическим цветом. Это выражается в росте ереси — усилении катаров, появлении и распространении вальденсов, не говоря уже о мелких разветвлениях ереси, борьба с которою лишена еще должной планомерности и отличается некоторою случайностью, не встречая достаточной поддержки в массах. В то же время религиозная жизнь отмечена преобладанием радикальных и нетерпимых течений, что так ясно выражено в характере катарских credentes. К 30-м положение несколько изменилось. Религиозный подъем обнаружился и в церкви. В ней оказалось возможным вести святую жизнь нового типа, какую вели доминиканцы, францисканцы и еремиты. Она, даже в лице Иннокентия III умевшая прощать и снисходить, открыла свои объятия для прежних еретиков, как Pauperes Catholici. Оставаясь в ней, можно было вести праведную жизнь в миру, вступая в какое-нибудь из многочисленных братств или создавая новые. С другой стороны, чрезвычайно важным является тот лежащий в основе этого явления факт, что религиозный подъем сильнее, чем прежде, отражается в ортодоксальных слоях и принимает менее радикальный оттенок. Гумилиаты, credentes вальденсов, францисканцев и пр. представляют собой более умеренный