Джеймс раньше не видел этого человека, но узнал его кепку. Она только что лежала на асфальте, а теперь тот человек нервно мял ее в руках. Что сейчас произошло? Кепка упала прямо перед ним, потом у него было чувство, словно он проехал сквозь плотную пелену, которая пахла цветущими яблонями… и комьями земли на крышке гроба. Визг тормозов, серебристая машина, глухой удар, как будто мир не осмелился повторить его эхом, а лишь затаил дыхание, как сам Джеймс. Время запнулось и встало.

Вокруг было много людей. Его родители подлетели к нему с двух сторон. Он видел бабушку, застывшую на крыльце дома. Но этот мужчина с кепкой в руках… его как будто никто не видел… Слезы текли у него из глаз, капали с подбородка, словно он превратился в человека, сделанного из дождя.

– Куда ты смотрел?! – кричал он себе. – Куда ты смотрел…

Джеймс уткнулся лицом в мамину грудь, но мама так крепко его обнимала, что ему было нечем дышать. Когда он посмотрел снова, того человека уже не было. Родители отвели его домой. Джеймс чувствовал, что после увиденного сегодня его уверенность поубавится, его озорное сияние обернется сумрачной робостью. Он откуда-то понял, что каждый день, как по часам, будет кататься на своем скейтборде по улицам в ожидании, когда ему снова встретится тот человек с кепкой. Он не знал, почему это важно и когда это произойдет. Может быть, еще очень нескоро, в день его смерти, когда тот человек вдруг появится рядом – как кошмарное видение или как друг.

* * *

Солнечный свет золотит колокольчики. Гарри сидит на скамейке, мучаясь чувством вины. Если бы он открылся Одри, все могло быть иначе.

Хлоя смотрит в цветочную синь. Когда она рисовала лепестки колокольчиков, каждый штрих возвращал ее к известным границам цвета и перспективы. Может быть, это не важно, что Хлоя не слышит. С каждым произнесенным вслух словом Гарри становится легче. Может быть, это нужно не только ему. Может быть, это нужно деревьям и небу. Вот она, его история, легкая, словно свет. Его исповедь.

Джона едет в метро. Вагон взрывается смехом – в дальнем конце обосновалась компания подвыпивших большеглазых девиц. Джона сует в уши наушники, слушает «Стабат матер»[41]. Он вернулся в школу, еще в позапрошлом месяце. К сиденью напротив прилипла жвачка, окна – в грязных разводах. Женщина депрессивного вида стоит, держась за поручень. Несколько чопорных бизнесменов пытаются читать «Ивнинг стандард».

Изучая газетные сообщения об Эмили Ричардс, Джона узнал, что Хлоя была последней, кто видел девочку живой. Он почти месяц собирался с духом, чтобы пойти к ней. Но ее не было дома. В припадке умопомрачения он вскарабкался на строительные леса вокруг здания склада – на случай, если она все-таки дома, просто не хочет ему открывать. Он не знал, где ее окна, и поэтому заглядывал во все подряд, а когда нашел ее студию, чуть не сорвался с лесов. Все стены были завешаны портретами Милли. Рисунки в красках и карандаше – напоминания о потере. Джона вернулся домой как в тумане. Он тысячу раз собирался позвонить Хлое, но не знал, как начать разговор. Он хранил в тайне свое открытие, как сама Хлоя хранила дневник; но сейчас, сидя в вагоне метро, он думает лишь об одном: о предчувствии будущих сожалений. Мысль разрастется в нем как саркома.

Дверь в садовый сарайчик Гарри взломали. Книги, которые он читал Милли – от Роальда Даля до Пола Гэллико, – побросали в черные пластиковые пакеты, все инструменты забрали. Гарри лишился последнего убежища, теперь ему негде даже повесить пиджак. Он сидит на своей скамейке в Секвойной роще. Деревянные планки растрескались, покрылись зеленоватой плесенью. Неподалеку какие-то дети играют в прятки. Шум, громкий счет до десяти, потом – тишина, только где-то кричит невидимая птица. Мимо проезжает экскурсионный поезд, маленький мальчик машет Гарри рукой из окна. Вдыхая густой влажный воздух, Гарри старается не думать о вечности.

Начинается дождь. Гарри разглядывает свои брюки и видит пятна пушистой плесени, в подрубочных швах на штанинах скопился мох. Возможно, уже совсем скоро его ноги врастут в землю и пустят корни, но он не заслуживает того, чтобы стать деревом. Глядя на ветки, плачущие дождем, он мысленно молится, чтобы Одри встретилась со своими детьми; но для того чтобы в это поверить, нужно верить и в благословенные небеса. Заполняя легкие дымом, он сидит под дождем. Дождь пробирает до мозга костей. Ботинок у Гарри нет, носки промокли насквозь.

Поплотнее завернувшись в шарф Одри, он пытается вызвать в памяти ее образ, но видит лишь переломленный свет, блеск острых осколков. Зато перед мысленным взором встает Милли. Как на крепкий ствол дерева, Гарри опирается на свою любовь к этой девочке. У Милли всегда была вера, которой недоставало ему самому: вера в людей. Она не хотела стоять в сторонке. Она умела сочувствовать и стремилась помочь. Гарри срывается со скамейки и бежит, не разбирая дороги. Носки рвутся в клочья. Он бежит мимо озера, сквозь Средиземноморский сад, мимо храма Беллоны – и приходит в себя только в метро, под землей. Он выходит на станции «Эрлс-Корт», стоит на платформе, наблюдает за потоком людей, протекающим сквозь турникеты. Используя вместо оружия зонты, пассажиры пробивают себе дорогу – все спешат по делам, обгоняя горящие сроки. Пока Гарри ждет нужный поезд, кто-то из пассажиров стоит, парализованный неуверенностью, кто-то мчится вперед сломя голову.

– Кто добровольно захочет прийти в эту жизнь, сотканную из любви и потерь? – вопрошает он в пространство. – Кто по собственной воле сделает такой выбор?

По пути в Паддингтон он невольно подслушивает, как какая-то женщина жалуется на погоду. Гарри шепчет ей:

– Ты живешь, это самое главное. Все остальное неважно.

Он хочет, чтобы она поняла природу времени. Годы уходят, дни утекают, как песок между пальцами. Гарри выходит на станции «Бейсуотер», бежит вверх по лестнице, по мосту – на другую платформу, – и как раз успевает сесть в обратный поезд из Паддингтона. Он пробегает по всем вагонам, но Джоны там нет. Гарри выходит на «Равенскорт-Парк», ждет следующий поезд: Джоны по-прежнему нет. И в следующем поезде тоже, и в том, что приходит после него. Гарри уже начинает отчаиваться, но, проверив еще три поезда, все же находит Джону. Тот сидит, сгорбившись и натянув капюшон на глаза, и украдкой разглядывает пассажиров, сидящих напротив. Те тоже поглядывают на него и быстро опускают глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. Никто не замечает пожилого мужчину в заплесневелом костюме. Гарри садится рядом с Джоной и легонько подталкивает его локтем.

– Если бы здесь была Милли, – говорит он, – она бы не обратила внимания на грязь на стеклах. Но она бы заметила женщину напротив. Как ее колготы, сморщенные на коленках, напоминают две улыбающиеся рожицы.