* * *

По дороге к Разрушенной арке Милли болтает без умолку.

– Мисс Таннер нам рассказывала про Иисуса, Аллаха… и того бога-слона, я не помню, как его зовут… но я уверена, они знают, что я была непослушной. Мама мне говорила, что нельзя рвать цветы. И разговаривать с незнакомцами. – Она тянет Гарри за рукав. – Ты знаешь, что будет дальше? Там, куда я иду? Знаешь?

Он качает головой:

– Я ни разу там не был.

Он боится, что Милли может передумать. Но она не проявляет волнения, разве что еще крепче стискивает его руку. Зато Гарри волнуется за двоих.

– С тобой все будет хорошо? – спрашивает Милли.

– Конечно. Когда ты окажешься там, ты еще удивишься, почему не пришла туда раньше. Там будет удобная мягкая постель. И гамак. Прекрасный сад, весь в цвету…

– Пожалуйста, пойдем со мной.

Они замирают на месте. Он наклоняется к ней. В ее глазах – боль и слезы. Он знает, что должен ее проводить – но куда? В небытие? А как же секвойи, как же нарциссы? Их ничто не заменит.

– Здесь мое место. Здесь все, что я люблю…

– Все-все?

– Конечно нет. – Он приседает на корточки и смотрит ей прямо в глаза. – У тебя все будет хорошо, честное слово.

Они подходят к Разрушенной арке, где мертвые камни. И только плющ на камнях – живой. Теперь Милли нервничает, и Гарри молится про себя, чтобы она оказалась где-то, где еще красивее, чем в этих садах. Он обнимает ее, прижимает к себе, вдыхает запах ее волос, вбирает в себя нежную тяжесть ее маленьких рук, обхвативших его за шею. Ему хочется прошептать ей на ухо: не уходи, не бросай меня здесь. Но когда Милли высвобождается из его крепких объятий, она уже не глядит на него. Она еще рядом, но уже далеко.

Милли встает на тропинку, ведущую в центральный проход. Гарри больше не видит ее лица, но даже ее спина выражает решимость. Она приняла то, что случилось, по-детски бесхитростно: просто карман оказался слегка маловат.

Арка ждет, кирпичи делают вид, что крошатся. Когда Милли заходит в центральный проход, ее ноги бледнеют, как карандашный рисунок, исчезающий под стирательной резинкой. Она тает в воздухе, становясь все прозрачнее. Что она чувствует, ускользая из времени и пространства, превращаясь в пылинки, пляшущие в луче солнца?

Время остановилось. Замерло даже дыхание. Вот оно, полное опустошение. Зияющая прореха в том месте, где прежде был кто-то. Гарри остался наедине с растрепанным ветром, с дрожью волнения и своей горькой утратой. Ее больше нет, только пресс для гербария лежит на земле. Гарри уже начинает скучать по ее грязным коленкам, по дорожке засохших соплей на тыльной стороне ее ладошки. Он совершенно не представляет, где сейчас Милли, и не имеет понятия, как из ничего получается что-то. Он лишь вспоминает, сколько всего он наврал ей о том, что ждет ее впереди. Словно он что-то знал.

Джона как неприкаянный бродит по улицам. Он все еще на больничном, его сны искромсаны кошмарами о костях, увядших цветах и мутной воде. Он вспоминает аквариум в оранжерее и пожилую чету, что таращилась на него, как на ненормального; получается, он тогда разговаривал сам с собой? Правда неудобоварима. Джона вновь посещает психолога, и тот очень логично ему разъяснил, что у людей, страдающих бессонницей, часто бывают галлюцинации.

– Вы видели девочку после особенно тяжких бессонных ночей? И только тогда?

– Да.

Бледные ресницы Пола Ридли легонько дрожали. Все объяснялось достаточно просто: подсознание Джоны знало о гибели Милли и связало ее с его собственным горем. Ему все померещилось: и девочка в парке, и мужчина у озера. Олицетворение его собственных маний. Подспудные опасения и навязчивые идеи, воплотившиеся в зримых образах. Но загадка таинственного незнакомца из дневника Одри так и осталась неразгаданной. Она никак не поддавалась разумному объяснению.

Его преданность Одри по-прежнему ощущается совершенно ненужной и неуместной, но ему не дает покоя одна странная мысль. Гарри был на могиле Одри и на островке с Милли, словно некий загадочный ангел смерти. Джоне порой начинает казаться, что он сходит с ума, уподобляясь тем полоумным бомжам, которых он видит в метро. Они ковыряют ногтями в ушах, пытаясь избавиться от донимающих их внутренних голосов. Он снова воссоздает в памяти этого человека в оранжевом шарфе Одри, потом перебирает в уме доказательства существования Милли: как она шлепала губами, изображая рыбу клоуна, как теребила в задумчивости мочку уха.

Джона не может иначе; он идет в сады Кью. Над крапивой у озера кружат стрекозы, водомерка бежит по воде, не ведая о том, что совершает чудо. Кругом все гудит и жужжит. Джона сует в уши наушники и слушает «Концерт для двух скрипок в ре миноре» Баха, но плач струнных кажется отстраненным, далеким. Ему нужно другое. Ему нужно тепло человеческого существа. Он находит в контактах номер Хлои. Хочет ей позвонить и рассказать о Милли, но не доверяет своим воспоминаниям. Ловца снов, отягощенного потерянными и найденными вещами, уже убрали из оранжереи, но Джона читал о работах Хлои в газете, ее художественная карьера расцвела, как орхидеи. Интересно, думает он, что с ней стало теперь, и с удивлением понимает, что желает ей только хорошего. Пусть у нее все получится.

Он идет прочь от озера и воспоминаний о тонущей девочке, барахтавшейся в воде. Он пытается сбросить с себя ощущение подступающего безумия, что преследует его наподобие головной боли. Сумрачная прохлада в Секвойной роще приносит некоторое утешение. Сев на скамейку, Джона погружается в блаженный покой, создаваемый этими американскими гигантами. Деревья большие, он маленький, и другой правды нет.

Джона чувствует запах дыма. В воздухе тает едва различимый шепот. Кто-то гладит его по вискам. Ласково, бережно – легкими, успокаивающими круговыми движениями. Аромат табака… Одри? Жизнь поломала его изрядно, и теперь Джона сдается. Он плачет и вспоминает крошечный эмбрион у себя на ладони, лицо жены, изрезанное осколками лобового стекла, осколки, блестевшие у нее на щеках, как холодные острые слезы. Он вспоминает запах ее дневника, слегка отдающий плесенью. Вспоминает желтую тканевую обложку, захватанную пальцами Хлои – женщины, вдыхающей жизнь в бумагу. Потом его мысли обращаются к бесконечному снегопаду и маленькой девочке, не оставлявшей следов на снегу.

Слезы накатывают волнами. Что остается от человека, когда рушится все, во что он верил раньше? Все его убеждения рассыпаются в пыль, и он вдруг понимает, что вышел за рамки скорби. Боль отступает. Он сидит, совершенно измученный, опустошенный, в тишине, которая не требует ничего. Тишина не дает никаких ответов, но принимает его в объятия. Она качает его, убаюкивает, словно лодка, плывущая к берегу. Джона вытирает лицо рукавом, размышляя о том, что, может быть, слезы – это самое необходимое в жизни. Если Бог все-таки существует, может быть, слезы – его величайший дар людям.