«Он – это я, – подумал Финлей. – У меня был шанс на реальное счастье, и я позволил ему уплыть».

Наконец он поднялся со своего жалкого трона и по привычке спустил воду.

Вернувшись домой, он начал вечерний прием, что не составляло труда, поскольку хорошая погода значительно уменьшила число его пациентов. Наверху он наткнулся на маленького Джозефа, с улыбкой поджидавшего его.

– Хорошая открытка для вас, сэр. Я, конечно, ее не читал, но картинка очень забавная.

Пока мальчик с улыбкой наблюдал за ним, Финлей взял открытку и изучил ее взглядом диагноста. На почтовом штемпеле значилось Сан-Ремо, а на довольно аляповатой картинке была изображена бегущая по пляжу хорошенькая молодая женщина в скромном купальном костюме, преследуемая пожилым мужчиной в цилиндре и сюртуке. На обратной стороне открытки было письмо, написанное очень мелким, аккуратным почерком, сразу узнаваемым, отчего у Финлея страшно забилось сердце.

Дорогой маэстро!

Зная о Вашей любви к комическим цветным открыткам, я не удержалась и вторглась в Ваше величественное и стоическое молчание. Я бы написала Вам раньше, но, опасаясь нарушить Вашу зимнюю спячку, все ждала от Вас хотя бы краткого сообщения. Увы! От Вас ни слова, и наш добрый итальянский почтальон, качая головой и бормоча мне мягкое итальянское «нет», выглядит при этом так трогательно огорченным. Затем я обычно отправлялась к ланчу под открытым небом на печальные морские берега – лишь бы убраться подальше от этого адского маленького армейского зануды, сноба, который без конца трындит о своей бригаде и связях со сливками британской аристократии. Даже мой дорогой отец устал от этого человека, и у него появились боли в боку, которые беспокоят и меня. Итак, в результате всего этого мы решили морем вернуться в Англию и прибудем в Лондон 25 апреля в 11:30. Я с грустью понимаю, что Вы слишком заняты, чтобы встретить нас, но все же какое было бы облегчение, можно сказать, какая была бы радость увидеть Ваше милое, благородное лицо в Саутгемптоне, когда мы доплывем.

Ваша Элис

К удивлению и восторгу Джозефа, Финлей запел и исполнил несколько танцевальных па из шотландского флинга.

– О, сэр! – воскликнул мальчик. – Вы довольны и счастливы!

– И то и другое. – Финлей поднял ребенка и продолжил танец. – Но скажи, Джозеф, у меня благородное лицо?

– У вас самое лучшее, самое уродливое лицо на свете!

Счастье Финлея достигло апогея, когда ранним утром 25 апреля он сел в машину и на максимальной скорости помчался в Саутгемптон. Здесь, расхаживая взад и вперед, он в крайнем возбуждении ожидал прибытия парохода. По прибытии судна он встал у трапа, где вскоре должны были появиться пассажиры. Сначала вышли итальянцы, затем пожилая английская пара, несколько женщин без спутников, еще одна пожилая пара, еще итальянцы – вероятно, рабочие – и, наконец, маленький, безукоризненно одетый англичанин.

С сокрушительной, всепоглощающей грустью Финлей понял, что его возлюбленной на борту нет. Он уже собирался уйти восвояси, когда элегантный англичанин обратился к нему с интонациями, характерными для парадного плаца:

– Вы, я полагаю, доктор Финлей. – Он помолчал. – Если так, то у меня есть для вас письмо.

Финлей был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Он машинально взял протянутое письмо.

– Ага! Ага! Немного шока для вас, старина. Ей нравится вызывать шок. Ха! Поскольку мы, по-видимому, находимся в одинаковом положении, то почему бы нам не отметиться, перед тем как разбежаться?

Схватив Финлея за руку, словно знал его много лет, маленький англичанин поволок его в бар.

В уютном темном углу Финлей с облегчением сел, а его услужливый спутник принес две порции виски.

– Послушайте, старина, вы выглядите совершенно выбитым из колеи. Хотите услышать самое худшее? – Когда Финлей молча кивнул, он продолжил: – Знаете, я полагаю, что достойный профессор был болен – почками или печенью, не могу сказать, чем именно, – но он был достаточно слаб, потому и захотел вернуться домой. Но вчера днем, когда мы собирались уезжать, все изменилось.

– Да-да, – сказал Финлей. – Пожалуйста, рассказывайте.

– Один знакомый итальянец услышал о болезни старика. Судя по всему, он учился у профессора Лейна в Оксфорде. Этот итальянец тут же вызвал специалиста, который заявил, что старику нельзя никуда ехать. После чего наш итальянский благодетель пригласил нас всех на свою большую прекрасную виллу в Грасе. Естественно, я уперся. Я, знаете ли, должен вернуться в свой полк. Однако чуть ли не с сакраментальным почтением отец и дочь были препровождены на виллу. Кто-то сказал мне, что это потрясающее, великолепное место называется «Шесть садовников». Я также узнал, что этот дон Альфонсо, итальянец, в некотором роде граф с настоящим историческим замком в глуши. – Он помолчал. – Послушайте, старина, вы выглядите просто ужасно. Позвольте принести вам еще живительной влаги.

Он принес, и Финлей, которому было хуже некуда, залпом проглотил виски.

– Может, взглянете на письмо – узнаете, что пишет леди?

Финлей нащупал письмо, вскрыл конверт и вытащил маленький листок.

Дорогой Финлей!

Отец слишком болен для поездки – такое заключение сделал врач. И его дорогой друг, бывший ученик отца в Оксфорде, перевез нас на свою прекрасную виллу, где отец будет иметь все удобства и заботу со стороны опытных медсестер, а врач будет каждый день его навещать. Я, конечно, не оставлю старика. Естественно, мне жаль, что я не смогу быть рядом с Вами в Вашем летнем детском доме.

С сожалением,

Элис Лейн

«Отец получит все внимание от медсестер, – мысленно отметил Финлей, – а я получу все внимание от синьора Альфонсо».

Наступило долгое, напряженное молчание. Затем англичанин – его звали Пимми – встал:

– Послушайте, старина, не садитесь за руль, по крайней мере полчаса. Когда начнете ругаться, можно спокойно ехать.

Он протянул руку и крепко сжал вялые пальцы Финлея.

Сообразно совету Финлей сидел в печальном, каменном молчании в течение указанного времени, затем встал, нашел свою машину и медленно поехал обратно в Таннохбрэ, где его летний дом, кишащий детьми, был во власти старшей медсестры с ее визгливым голосом, негнущимися коленями и вездесущей палкой.

Финлей жестоко пострадал от удара, который своим отказом приехать нанесла ему та, с кем он так долго связывал романтические надежды. Но, получив этот удар, он оказался способен снова взять себя в руки, расправить плечи, вскинуть подбородок, а затем приступить к делу. Хотя время от времени он с горечью и сарказмом бормотал слова: «С сожалением, Элис Лейн», он с головой ушел в работу, чтобы осчастливить детей и, что не менее важно, завоевать уважение старой леди с ее визгливым голосом, колючим взглядом и палкой, чей безжалостный стук раздавался в самых неожиданных местах.