– Говорите с ним, – велит драматург девочке.

– Ты же понимаешь, что она ненастоящая, – говорит девочка мальчику. – Ты просто выдумал ее давным-давно, когда был маленьким, испугался в тот вечер, когда родители ссорились, но ее не существует, и она тебя не обидит. – Молодец. Но чем дольше она говорит ему, что меня нет, тем более настоящей я себя ощущаю. Мальчик отступает от меня, я иду за ним к доске, вокруг стола и обратно к нашим местам. Встаю на свой стул, нависаю над мальчиком и исторгаю громкие жуткие звуки – нечто среднее между храпом моего отца и кошмарным пением Кларка под хеви-метал. Девочка все говорит и говорит, я завываю во всю мочь, чтобы он перестал ее слышать, тяну шею, чтобы звук получался предельно громкий, и трясу головой, публика смеется и при этом немножко боится меня, а я не боюсь ничего.

В коридоре после звонка сразу видно, кто полтора часа провел на импровизации. Мы расслабленнее физически, и нам всё смешно. Движемся в одну сторону – к центральному входу, где на кругу уже урчат вхолостую автобусы. Люсилль возникает рядом, у нее бумажка-липучка.

“Мы перешагнули черту”.

Обнимаю ее изо всех сил, смеясь.

– Спасибо, спасибо, спасибо!

Затем ввинчиваюсь в толпу в поисках Сайлэса.

Снаружи вижу, как три куртки “Тревор-Хиллз” залезают в автобус. За тонированным стеклом вижу человека с планшетом, человек пересчитывает мальчишек. Не Сайлэс.

– Кейси!

Налетает Виктор Сильва.

– У меня для тебя кое-что. – Вручает мне два билета. Дэвид Бёрн в “Стрэнде”148, Провиденс, Род-Айленд. – Мэри Хэнд выдала мне целую пачку.

– Ты сегодня был замечательный, – говорю.

– Мне понравилась та строчка об очертаниях твоей матери в ванне.

– Спасибо.

– Увидимся в Род-Айленде.

Автобусы отъезжают. Круг пустеет. Но внизу, на преподавательской парковке, блестит что-то яркое. Зеленое пятнышко. Маленький зеленый “ле кар”.

Несусь по склону вниз. Сайлэс спиной ко мне. Машу руками. Ору его имя. Я бесстрашная синяя жирафа.

Он поворачивается, и я рядом. Пусть и длинная у меня шея, он все равно выше меня. И милый – в белый рубашке и расслабленном галстуке.

Но сколотый зуб не показывает.

– Мне ужасно жалко, что я пропустила обед, Сайлэс.

Вскидывает ладонь.

– Ничего. Понятно же, как оно с тобой.

– Нет. Нет! – ору. – Оно со мной не так! Я хотела с тобой пообедать. Правда. Очень. Мне нужно было тебе рассказать всякое. – Голос у меня пресекается. Сглатываю. Надо это сказать. – Во-первых, твой рассказ про Звезду и дерево очень прекрасный. Я стащила его у Оскара и читала перед сном почти каждую ночь. Этой весной мне разбили сердце, и я боялась, что это повторится. Ты мне очень нравился, но ты – это рискованно. У Оскара была эта громадная брешь, которую, как мне казалось, я могла бы заполнить, но про себя все думала и думала о том, как бы с тобой поцеловаться. У меня все тело начинало дзынь-дзынь-дзынь, – машу руками, как паралитик, – стоило только об этом подумать. Я рассталась с Оскаром и хотела тебе об этом сказать за обедом, но пришлось разговаривать с издателями, потому что у нас торг и мы только что перешагнули черту. – Показываю ему бумажку-липучку и принимаюсь плакать. Рыдаю, как бесстрашная синяя жирафа.

Берет у меня бумажку.

– Твоя книга?

Киваю.

– Кейси. – Чувствую его ладонь у себя на волосах. Делаю шаг к нему. Его руки медленно притягивают меня. – Как же я за тебя счастлив. – Выжимает из меня еще рыданий. Не отпускает.

– Поедешь со мной на Дэвида Бёрна?

Смеется.

– На Дэвида Бёрна? – Отстраняется взглянуть на меня. Прекрасный сколотый зуб.

Показываю ему билеты, зажатые в кулаке.

– Конечно. – Он так близко и не отодвигается. Отлепляет прядь волос от моей щеки и склоняется прошептать: – Кажется, с холма спускается твой начальник.

– Ну и пусть. – Лицо его все еще рядом. – Буду всего-навсего новой учительницей, которая обжимается на парковке.

Целую его. Долгим непуганым поцелуем, что пронизывает все мое тело, звенит в нем совершенно по-хорошему.

В нашем секторе “Стрэнда” мы оказываемся в гуще сотрудников “Ириса”. Гори и Маркус сидят в начале ряда, между ними Фабиана, затем Дана, Тони и Ясмин. Дана рассуждает о своем первом свидании накануне и о том, что парень сунул ей в рот гвоздичину, прежде чем целоваться.

– Я ему что, свинина? – спрашивает она, пока мы протискиваемся мимо.

Энгус и Ясмин спорят, как правильно ставить ударение в слове “шкодливый”. Наши с Сайлэсом места рядом с Гарри и Джеймсом, вид у них такой, будто они целовались, – губы румяные, щеки натертые. Мэри Хэнд на один ряд впереди – с Крейгом, Элен и Виктором Сильвой, старая гвардия. Томас с женой тоже здесь, при них малютка дочка, крепко спит.

На разогреве сидим, но когда на сцену выходит Дэвид Бёрн в ярко-розовом мохеровом костюме и негромко произносит в микрофон: “Сдается мне, что к правде я не готов”149, Мэри вскакивает, и мы все идем следом к маленькому танцевальному пятачку перед сценой.

Толпа верещит всю песню напролет. Следом он исполняет “Ну-ка шлеп да шлеп” и “Врата рая” из своего свежего альбома, а затем “Веди меня на реку”, от которой публика еще раз сходит с ума. Бёрн стремительно переоблачается, всякий раз возвращается на сцену с освеженной энергией. С публикой не общается, пока не берется за гитару, не накидывает ремень через голову и не подходит к микрофонной стойке посередине сцены. Он только что спел “Мисс Америка”150 и все еще в килте, черных военных сапогах и гольфах. Начинает тренькать медленную мелодию, которую я не узнаю.

– Привет, Про-ви-денс. – На его разговорный голос публика откликается ревом. – Любовными песнями я не знаменит. – Приходится подождать, пока не стихнет ликование. – Но вот эту я написал давным-давно. Песня разбитого сердца. У каждого есть хотя бы одна песня разбитого сердца, верно? Это тебе, Мэри.

Все орут, но мы из “Ириса” орем громче всех. Она передо мной, чуть правее, втиснута между Виктором и Крейгом, оба обнимают ее. Вижу половину ее лица. Ищу в нем сожаление или несбыточное желание, но она ухмыляется Бёрну обычной своей ухмылкой, пурпурные и красные огни сцены вспыхивают у нее на коже.

Раскачиваемся под его гитару. Слова загадочны, лестницы и гамбургеры в бурых коробках. На середине песня разгоняется, и мы отлипаем друг от друга и танцуем перед сценой так, будто он написал это для всех нас, о наших разбитых сердцах и исцелениях – и о дружбах, которые, возможно, не сгинут.