Потому что я не И – могу брать тела, когда они ещё дышат. И буду так жить вечно, беря любое тело по своему желанию. Луна не заберёт меня.

– Итак, поставь свою изящную подпись на одном из этих замечательных пергаментов. Как известно с давних времён, единственная сила марионетки заключается в золотой печати – никому нет дела до твоих слов, но всех заботит, что ты подписываешь. Дай мне доступ к золоту Халифа, усыпанному розовыми лепестками, подпиши приказ об открытии великого сейфа, и я сохраню твой дух до того дня, когда ты сможешь вернуться в теле настолько восхитительном или уродливом, насколько пожелаешь; когда твоё имя забудут все, кроме самых упёртых библиотекарей Грезящего города, и никто не поведёт против тебя новую армию.

– Так ты не хочешь… – Я отвела взгляд, краснея.

– Чего? Твоего первого ребёнка? Этого гладкого тела? Я не монстр из детской сказки. Мне не нужны живые тела, а дети дороже и причиняют больше хлопот, чем чудовища, вдвойне превосходящие их размерами. Думаешь, существует плоть, удовольствия которой я не вкусил? Мне не нужны объедки Халифа. Я маг – это профессия не хуже других, и я требую вознаграждения за свои услуги, как любой торговец сделал бы на моём месте. Ты заплатила бы за зерно нерождёнными детьми? Думаю, нет. Не оскорбляй меня – я в той же степени знаток своего дела, что и мельник, перемалывающий семена.

Я робко кивнула, и тогда некромант поцеловал мои дрожащие губы, лоб, волосы, подбородок. Его губы касались моего лица не с похотью, а будто ставили печати на договоре, и я охотно записала его требования на использованном и помятом листе бумаги: с одной стороны, он требовал, чтобы торговцы-монахи Коралловой башни открыли свои хранилища Халифу, с другой – чтобы хранилища Халифа открыли для Марсили.

– И что теперь? Как я узнаю, что ты сдержал слово? – спросила я, обхватив себя руками.

– Ты узнаешь, потому что я поклялся, а ты веришь клятвам. Тебе придётся поработать над этим, когда ты в следующий раз увидишь этот город изнутри. Это ведь, как-никак, Шадукиам. Здесь доверчивых находят каждое утро то в одной сточной канаве, то в другой. Тебе уже ничего не надо делать, милая Ранхильда, несчастная маленькая девочка, которую все бросили. – Он протянул руку и намотал прядь моих волос на палец, а потом одним резким движением кисти выдрал её. – Жди смерти.

Сказав это, он удалился из приёмной, напоследок одарив меня поклоном.

И я умерла. Нурийская Папесса стащила меня с трона за ухо, словно я была нашкодившим ребёнком, и вынудила опуститься на колени перед собственным алтарём. Странно изогнутым серебряным ножом она вырезала мой язык, и мясной, металлический вкус моей собственной крови заполнил мой рот. Я кричала, кричала… думала, что никогда не перестану кричать. Она задумчиво повела ножом; я до смешного внимательно следила за ним, отмечая его серповидные очертания, рукоять и изысканную гравировку. Я вся трещала от боли, точно орех, и не видела ничего, кроме ножа. Я думала, что дальше – нос или глаза? Я не понимала, насколько глубок её фанатизм.

Гифран, спасительница Аль-а-Нура, разорвала моё платье от ворота до талии и отрезала мои груди, словно разделывая птицу себе на ужин. А когда они влажно шлёпнулись на пол, она наклонилась ко мне и прошептала на ухо:

– Я спасла тебя, несчастная пешка. Теперь можешь отправляться во тьму, как священный Андрогин, и двери из алебастра или бриллиантов не закроются перед тобой.

Вот она, ваша геройская жрица, лживая шлюха, которая отказалась от своего бога, чтобы убить невинную, – а потом отказалась от своего долга, чтобы и дальше исповедовать свою безумную веру. Что есть Аль-а-Нур, как не спальня, где можно наслаждаться ложью и богохульством, убеждая себя, что они суть добродетели?

Они привязали меня к тому зелёному сырому холму, который давил мне в спину, словно кости луны, и солдаты издевательски позвенели цепями над моим лицом – лишь это золото я получу от Аль-а-Нура.

А дальше всё было просто, рассказывать не о чём. Солнце разорвало мою плоть, луна выбелила мои кости и превратила их в пыль. Я провалилась в какой-то глубокий колодец сна – не помню ничего между последним вздохом и пробуждением посреди моря тусклого света. Некромант Марсили поместил мою бесплотную сущность в причудливый стеклянный сосуд, и я оттуда следила за ним, пока годы летели, как стая чёрных дроздов. Иногда он был женщиной, иногда – мужчиной, иногда – ребёнком, как в тот раз, когда мы впервые встретились. Но я научилась узнавать его в каждом новом теле, его взгляд исподлобья, жестокую кривую улыбку, жесты. Я научилась не только этому. Некромант творил много ужасных вещей в своём кабинете, и я запоминала всё, чему он учился у мёртвых тел. В конце концов, ничего другого за все эти годы я не видела. Мне пришлось стать его ученицей, внимать каждому вздоху и жесту.

А он всё ждал. Я думала, он забыл меня, и я навсегда останусь в бутылке, как чьё-то последнее письмо. Но однажды в полночь, когда я почти забыла, каково это – иметь собственную плоть, он взял мой сосуд и перенёс его на длинный стол, где лежало неподвижное, окоченелое золотоволосое тело.

– Теперь ты стала легендой, Ранхильда, можешь вернуться в мир и жить, ничего не опасаясь. Мир помнит тебя призраком в чулане, духом на поросшем травой холме. – Взмахом руки он указал на тело с застывшим взглядом, лежавшее на столе из узловатого вяза. – Я держу слово, как любой торговец. Она любила парнишку, которого не приняли её родители, и уморила себя голодом, страдая по нему. Ужасно романтично! Ты готова, она тебе нравится?

Он как-то по-своему ощутил моё согласие, и, когда я опять проснулась, мои веки были опушены ресницами цвета неокрашенного льна, вес тела снова давил на мои кости, и последние частицы белого камня растворялись на моём языке.

Ранхильда посмотрела на нас свысока, гнев струился из неё, как из умирающей звезды.

– На этот раз я не отправилась ни в чью постель. У меня было время – прорва времени, – чтобы подумать о том, как использовать моё новое тело. Я решила на самом деле стать той, кого изображала в прошлый раз. Я буду вашей Чёрной папессой и заберу Аль-а-Нур себе. Я купила согласие Халифа на своё возвышение, заплатив золотом Марсили, и прибыла в Шадукиам – не в паланкине, словно балованный ребёнок, а пешком по каменистой земле, и не опустила глаза, снова увидев Розовый купол.

Я сглотнул.

– А Марсили? Он отдал своё состояние, чтобы ты вернулась в эту комнатку?

Её губы сложились в удовлетворённую улыбку. Чёрная папесса встала со своего цветочного кресла; её фиолетовое платье, шурша, непристойным образом скользнуло по её коже. Она медленно и бесстрашно прошла мимо нас и отвела в сторону плотную кремовую занавеску, прикрывавшую нишу у нас за спиной.

На тёмно-зелёной подушке с серебряной бахромой лежала голова молодой темноволосой красавицы, чьи нос и губы выдавали благородство и немыслимую утончённость. Смерть испортила её кожу, окрасив в синеватый цвет, и кровь запеклась на обрубке шеи. Ранхильда аккуратно повернула голову, как бы оценивая мастерство художника или скульптора.