Доктор Коган после операции лишился голоса. Но трубка с чуткой мембраной, вставляемая в горло, все же позволяла ему говорить — раздавался звук металлический, однотонный, но членораздельный. Коган резко похудел, стал чуть не вдвое легче и, казалось, меньше ростом. Целыми днями он полеживал, читал, помалкивал. Но однажды после ужина взял свою трубку и обратился к Саше:

— Что ты знаешь о манихействе?

— Ничего не знаю, — сказал Саша. — Что это?

Коган помолчал, прикрыв глаза морщинистыми веками, а потом снова раздался трубный глас:

— Зло идет не само по себе. Манихейцы были правы: дьявол весьма активен. Он придумывает новые и новые хитроумные козни. От этого все зло.

— Зиновий Лазаревич, такое мировоззрение устарело еще в средние века.

— Ничуть не устарело. Просто дьявол меняет обличья. Хвост и копыта он давно отбросил. Он выступает и во фраке. И в строгой партийной тужурке.

Лариса, смешливое дитя природы, залилась:

— Дьявол отбросил копыта!

Коган повел на нее скорбный взгляд.

— Как всегда, — произнес он железным голосом. — Принципиальное нежелание думать.

В Ленинграде жизнь опять понеслась вскачь — только поспевай! Саша хоть и прихрамывал, а поспевал. Пробил прописку для Ларисы — ну как же, законная жена, самый заскорузлый бюрократ не запретит. Комната с видом на мусорные баки не сильно обрадовала Ларису. В первый же день она сочинила: «Вот и бросили мы якорь в доме, где живет Собакарь». Ему, Собакарю, она сразу заявила протест по поводу монопольного владения ванной комнатой. Мрачный крановщик открыл было щель тонкогубого рта, чтобы выпустить ответный заряд, но, словно споткнувшись о рассерженный взгляд голубых глаз, закрыл рот. Молча ушел в свою комнату. Спустя полчасика вышла его жена и, недовольно ворча, принялась выносить из ванной банки с вареньями и соленьями. Сам же Собакарь влез на стремянку и, выбросив с антресолей старый хлам, разместил там банки, громоздя их одну на другую.

В особенности же Лариса утвердила свой квартирный статус, когда стала заниматься с сыном Собакарей: юный потомок был не в ладах не только с математикой, но и с русским языком, домашние сочинения ему решительно не давались. А Лариса писала быстро, легко. У парня стали появляться четверки, и за каждую четверку Лариса получала приз — то банку вишневого, то сливового варенья, а однажды жена Собакаря принесла чулки с новомодной черной пяткой. На это серьезное событие Лариса откликнулась так: «Старик Собакарь нас заметил и черной пяткой надавил». С течением времени у нее таких строк набралась едва не целая тетрадка, на синей обложке которой она аккуратно вывела: «Собакариада».

Как-то раз Саша, выйдя из комнаты в коридор, увидел: Собакарь стоял на стремянке, глядя в окошечко в ванную, окошко-то было высоко, под потолком. В ванной мылась Лариса.

— Зрение испортите, Василий Никитич, — сердито сказал Саша.

— А что такое? — Собакарь живо зашарил на антресолях. — Мне грибочков надо достать…

Вернулась Лариса из ванной — раскрасневшаяся, в халатике, с полотенцем, накрученным на голову, — Саша рассказал ей про «грибочки».

— Ну что ж, — хихикнула она. — У меня есть что показать людям.

— Прекрати! — осерчал он. — Я ему морду набью.

— Акуля, успокойся! Я сто раз говорила — нам нужна отдельная квартира. Запишись в кооператив.

— Легко сказать, — проворчал он. — Где я столько денег возьму…

На аспирантскую стипендию, верно, не только квартиры, но и собачьей будки не возведешь. Но к стипендии Саша прирабатывал. Приспособился готовить абитуриентов к поступлению на мехмат — это одно дело. А второе — научная работа. Написанные Сашей, совместно с Андреевым, статьи становились все более заметными в мире науки, а имя его — известным. Несколько статей перепечатали в США и Западной Германии, и из Америки даже поступил гонорар, выданный, впрочем, в рублях, а не в валюте.

Приработка, однако, на кооперативную квартиру не хватало. Помог Андреев: предложил взять в долг десять тысяч. Он же, Андреев, человек с серьезными связями, пристроил Сашу в кооператив, строившийся на Гражданском проспекте.

Аспирантура подошла к концу в положенный срок. Диссертацию Саша защитил с блеском (один только шар был положен «против»), удостоился похвал видных ленинградских математиков. «Многообещающий талант», — сказал один из них. А другой даже вспомнил ранний взлет Эвариста Галуа. Лавровым венком был, разумеется, увенчан и Сашин научный руководитель — и благодетель — профессор Андреев.

С кандидатской степенью жить можно. По конкурсу Саша прошел в один из технических вузов, стал преподавать математику. Как раз в те октябрьские дни (всегда на октябрь выпадали важные события) поднялся шум вокруг Нобелевской премии, присужденной Пастернаку за роман «Доктор Живаго».

— Почему накинулись на него? — недоумевал Саша за вечерним чаем. — Пастернак прекрасный поэт. От политики далек. Что-то не верится, что он написал антисоветский роман.

— Ну, наверное, им виднее, — сказала Лариса, накладывая в розетки сливовое варенье от собакаревских щедрот.

Они сидели за столиком у окна, вокруг громоздились картонные коробки с книгами и упакованной одеждой: дом на Гражданском проспекте был построен и, хоть и с недоделками, принят, на днях начнется долгожданное заселение.

— Кому это — им? — спросил Саша.

— Идеологическому начальству. Знаешь, в мебельном на проспекте Стачек есть кухонные шкафчики. И чудный диван, раскладушка, за семьсот пятьдесят.

— Что ж, купим диван. Вот чего не понимаю: книгу издали не у нас, а в Италии. Никто ее не читал, кроме нескольких чиновников отдела пропаганды. Наверняка и сам Хрущев не читал. Как же можно, не прочитав романа, лить на него грязь? Рабочие проклинают, писатели ругают, ученые клеймят. Черт знает что. Какой-то ведьмин шабаш.

— Акуля, мне жаль Пастернака, но без шкафчика на кухне я не смогу обойтись, — сказала Лариса. — Не увиливай, пожалуйста, от ответа…

На общеинститутском партийном собрании обсуждали задачи нового учебного года. Но в своем выступлении секретарь парткома Петров коснулся и «дела Пастернака».

— Мы, — сказал, — не позволим так называемому поэту Пастернаку отравлять, а-а, зловонием наш советский воздух.

Саша попросил слово для справки.

— Я бы хотел уточнить, — сказал он напряженным голосом. Первый раз он выступал на таком многолюдном собрании, да еше перед незнакомыми, в сущности, людьми. — Пастернак — не «так называемый» поэт. Он поэт в полном смысле слова. Другое дело, что он где-то ошибся. Я роман не читал, но, если верить прессе, Пастернак допустил…

— Товарищ Акулинич, — прервал его Петров. Приятные, несколько оплывшие черты его лица как бы отвердели. — Что это значит — «если верить прессе»? Как можно не верить советской прессе?